— А тебе завидно? — глянул на него Скороход.
— А мне что! Моя специальность после войны ни к чему. Я — куда пошлют. Где только не был…
— А теперь где? — спросил Агеев.
— Теперь бондарным цехом командую. В промкомбинате. У меня же и Семенов работал. До последнего своего дня. За станком и помер — клепки спускал.
— Я знаю, — сказал Агеев. — Тоже человек трудной судьбы. Кое-что рассказывал.
— Наверно, не все. А как он восемь лет белых медведей пас, не рассказывал?
— Этого нет.
— Этого уже не расскажет. Так и унес с собой.
— Каждый человек что-то уносит с собой, — сказал Скороход со значением. — Человек — это целый мир, писал Хемингуэй.
— Может, и хорошо, что уносит, — буркнул Желудков.
Напротив недовольно завозился Евстигнеев.
— Нет, я не согласен. Нечего уносить. Если ты человек честный, приди и расскажи. Коллектив поймет. И поможет.
— А что если на душе такое, что не поймет? И не поможет? — сказал Желудков.
— Тогда прокурор поймет, — осклабился Хомич. — Этот самый понятливый.
Евстигнеев насупился и с раздражением выговорил:
— Ты не скалься Хомич. Я дело говорю, а ты свои шуточки. Хороший коллектив всегда поймет. Даже если в чем и оступился. И поможет исправиться.
— Вон как Семену, — тихо бросил Хомич.
— А что Семену? Семен и не думал исправляться. Он знал свою соску сосать.
— Вот оттого и сосал, — сказал Желудков. — Что никто не помог, когда надо было. Он же у тебя рекомендацию просил? Просил. Ты ему дал?
Евстигнеев искренне удивился:
— Как я ему дам? Он из пивной не выходил, скандалил с женой. На общественность не реагировал, а ему рекомендацию?
— Э, это уже потом — пивная и все прочее, — сказал Желудков. — А тогда он еще и не пил. Тогда он дом строил, вот этот самый. И ты не дал потому, что у него там в деле что-то значилось. С войны.
— Ну хотя бы и так. Хотя бы и значилось. Тем более я не мог дать.
— Бдительный!
— Конечно! Разве можно иначе? Это мой долг.
— Однако ж Шароварову дал. Молодой, активный. Под судом и следствием не был, на оккупированной территории не проживал. Не пьет, не курит. Лихо командует райзагом. А что он тогда уже спекулятивные махинации проворачивал, об этом же в деле не написано. Вот ты и дал. А через год его исключили и судили. И что ты? Покраснел?
— Знаете, товарищ Желудков, вам больше пить сегодня нельзя. Я запрещаю, — подумав, сказал Евстигнеев и решительно сгреб бутылку с остатками водки. — Довольно! Вы шельмуете старшего офицера. Я все-таки подполковник, а вы капитан!
— Уже снят с учета, — неожиданно улыбнулся Желудков. — Так что ты опоздал.
— С чем опоздал?
— С нравоучением!
— Во дает! — восхищенно ухмыльнулся Хомич. — Во дает!
— Ничего подобного! Это уже пьянка! Вы забылись, зачем собрались.
Сказав это, Евстигнеев с усилием поднялся на ноги и с бутылкой в руке направился к изгороди.
— Оставь хоть бутылку, будь человеком! — крикнул вслед Желудков, но Евстигнеев не оглянулся даже.
Посидев немного, вскочил и Скороход, поспешил за подполковником. Желудков пересел на его более удобное место.
— Ну и черт с ними! Покурим на природе. Прохоренко, дай сигарету, — сказал он почти спокойно.
Они закурили втроем, помолчали. Пряча в карман сигареты, Прохоренко рассудительно заметил:
— Не надо было его задевать. Давал, не давал, кому давал — наше какое дело?
— Ему-то до всего есть дело. Больно активный.
— Да он безвредный, — вставил добродушно Хомич. — Ше-буршит, да все без толку. Пошел со Скороходом в шахматишки сразиться.
— Да ну их, этих шелкоперов! — снова повысил голос Желудков. — Терпеть не могу. И на войне не терпел. За что их уважать? Бывало, если какая операция намечается, сроки ведь ужатые, так эти штабы на бумаги все время и угробят.
— Бумаги, они и на войне — главное дело, — задумчиво проговорил Прохоренко.
Они, однако, успокаивались. Желудков уже не зыркал вокруг напряженным взглядом, Прохоренко был невозмутимо спокоен, а на пожилом, иссеченном морщинами лице Хомича то и дело проглядывала почти озорная усмешка.
— И этот Скороход уже два года на пенсии, а гляди ты, гонору сколько! В воздушной армии воевал! — вспомнил Желудков.
Прохоренко сказал:
— Теперь что! А вот посмотрел бы ты на него, как он демобилизовался в пятьдесят пятом. Голубой кант, фуражка с крабом, все летчиком представлялся. Авторитет был, ого! На все местечко один летчик. Устроился в областную газету собкором. Все об успехах писал. А заголовки какие давал: «Па фронте уборочной страды», «Битва за урожай», «Атака на бесхозяйственность». Видал он хоть раз в жизни атаку…