— Приготовиться к атаке!
Но когда машина приблизилась к месту боя, самолет, который был внизу, вместе с верхним обрушился на «ил». Два стервятника инсценировали бой, зная чувство братской выручки у наших летчиков. Даже вдвоем они не пошли в открытую атаку.
...Уходить было поздно. Голубев принял бой. Он предупредил стрелка, чтобы тот не выпускал ни одного патрона зря. Больше всего Голубев старался, чтобы фашисты не зашли снизу. Какой бы маневр они ни проводили, искусный летчик отвечал смелыми контрманеврами.
Вскоре на помощь подоспело звено «яков». Один из «мессеров» был сбит, а летчик прыгнул с парашютом. Голубев с благодарностью посмотрел на наших истребителей, которые продолжали свой полет на запад. «Спасибо вам, ребята, выручили из беды», — мысленно поблагодарил он.
В тот же день в авиаполк привели пленного фашистского летчика, назвавшего себя Куртом Рейнгардтом. Он окончил берлинскую школу асов. На фронт был переброшен из Франции в составе эскадры «Адольф Гитлер» и сбит при первом вылете.
— Меня бы ни за что не сбили, — уверял ас, — если бы мы вовремя отступились от этих сумасшедших штурмовиков. Я говорил Фридриху — давай отстанем. Ваши «илы» дрались, как разъяренные тигры.
— Нет, — улыбнулся командир полка, — рано или поздно вы должны были сломать себе шею, Рейнгардт. Вы просто плохо знаете наших летчиков.
Вечером, поужинав и получив очередное задание, Голубев отправился отдыхать в землянку. Но спать не хотелось, события дня взволновали его. Он остановился у входа, глотнул вечерний теплый воздух, посмотрел на небо, где в бесконечной синеве горели звезды, улыбнулся:
— Эх, благодать какая! Пошли, товарищ Хрулев, спать под крыло машины. Да не забудьте вместе с одеялом патефон прихватить.
Так бывало не раз. Улучит Виктор вечером минутку, возьмет патефон и уходит с Хрулевым куда-нибудь подальше от землянки, чтобы не мешать отдыхать товарищам. Мембрана дребезжит, пластинки старые. Хрулев просит командира «беречь патефонную матчасть». Но Голубеву хочется послушать и «Калину», и арию «Вертера», и «Песню о Родине».
Вот и сегодня — лег на спину, раскинул руки, лежит, не шелохнется. Из мембраны вырывается волнующий, полный тоски голос:
Повій, вітре, на Вкраїну,
Де покинув я дівчину...
А небо высокое, и столько цветов вокруг, и воздух так свеж и душист, что всю бы ночь не сомкнул глаз!
Виктор не сразу замечает, как к тенору присоединяется новый голос:
Де покинув карі очі,
Повій, вітре, о півночи...
Голубев поворачивает голову и видит высокую, худую фигуру летчика с тонким задумчивым лицом.
— Это вы, Бондаренко? Садитесь, вместе будем петь об Украине. Люблю я ваши песни — раздольные, звучные.
— Это верно, песни у нас хорошие, — задумчиво вздыхает Бондаренко.—Только нынче не поет, а стонет Украина. Почти всю ее фашисты захватили. Мать моя, что они творят там!
Голубев приподнялся на локте, суровая складка легла возле рта. Фашисты рвутся к Волге, к Сталинграду, хотят отобрать привольную степь, отнять самое дорогое — Отчизну.
— Вернемся мы на Украину, — помолчав, отвечает Голубев. — вернемся.
— У всех у нас нынче горе. — добавляет Хрулев, — Я вот сам с Урала, а думаете, Украина не дорога? Родина не пирог, по частям не разделить. А товарищ капитан из Ленинграда. Я в нем не бывал, но и Ленинград для меня родной. Земля наша едина, и горе у нас одно, и радость будет общая, и врага миром одолеем.
* * *
...Шестерка «илов» летит над городом. Черные султаны дыма поднялись, извиваясь, и словно застыли в воздухе. Видны разрушенные дома, пепелища, горы битого кирпича. Над городом день и ночь слышен рокот моторов. Сегодня шестерка Голубева не встретила ни одного «лапотника», — как звали летчики Ю-87 за их кривое неубирающееся шасси, — и через несколько минут подразделение благополучно достигло цели — танковой колонны.
И когда Голубев шел в пике, ловя на перекрестие прицела темное туловище стального паука, и когда наблюдал, как взметнулось пламя от разрывов, он ни на мгновение не забывал того, что видел, пролетая над городом.
Было уже подбито с десяток танков, когда один из воздушных стрелков сообщил о приближении вражеских истребителей. Голубев отдал команду:
— Строиться и за мной!
Отряд быстро скрылся в космах серых, нависших над землей облаках.
— Атаки продолжаем с двух сторон и одновременно.
Иначе танки расползутся по местности, — раздался по радио его жесткий, четкий голос. Он помолчал. — Поясняю: сбор в квадрате 40. Но это пока условно.
Через 5 минут, славно ураган, с двух сторон обрушилась шестерка на колонну. Все произошло в какое-то мгновение. Неожиданность, натиск, групповой огонь смяли фашистов, не дали им опомниться. От колонны уцелело только два танка. Но истребители противника могли появиться снова. Голубев передал Соколову:
— Примите команду и ведите группу на аэродром!
— А как же вы?
— Я догоню. Нельзя же этих двух оставить на развод.
Поздним вечером его вызвали к командиру гвардейского полка. Седой полковник с орлиным носом и удивительно добрыми, голубыми глазами, протянул Голубеву телеграмму командующего фронтом: «Поздравляю высоким званием Героя Советского Союза тчк Горжусь отважным соколом тчк Желаю решающих побед борьбе врагом».
Голубев посмотрел на полковника, потом опять на телеграмму, растерянно провел рукой по волосам. Но прежде чем он успел выговорить слово, полковник подошел к нему и поцеловал.
— Спасибо, сын. Спасибо...
А когда Голубев вышел из землянки, его встретили собравшиеся товарищи. Они уже узнали о награде и поздравляли Виктора, радуясь за него. А Голубев смущенно оборонялся, как мог:
— Ну, что вы, ребята, стиснули со всех сторон... Ведь это же не моя награда. Это — наша награда.
НАЧАЛОСЬ
Еще утром Голубев был в полете. Вокруг рвались снаряды. Едкий дым слезил глаза. Еще утром он видел под плоскостями машины черные пепелища донских станиц. А вечером того же дня, получив в качестве поощрения возможность повидать своих близких, он уже сидел за сотни километров от фронта в уютной деревенской избе, где пахнет березовыми вениками, солеными грибами, свежим сеном и еще чем-то таким знакомым и бесконечно родным. Тикают часы, за стеной блеет овца, на столе шумит начищенный самовар. За несколько часов По-2 доставил Голубева с фронта в мир тишины и деревенского уюта.
На коленях сидит сынишка, радостно припавший своей светлой головкой к груди отца, на которой сияют золотом и эмалью боевые награды. Слева от него — счастливая жена, а напротив, проворно орудуя у самовара, Мария Николаевна — мать Голубева.
А изба полна народу: все, мал и стар, пришли повидать героя.
На другой день он чинил сарай, колол дрова, чувствуя, каким приятным холодком отдает от березового топорища. Потом ремонтировал водопроводную колонку (не зря до войны был слесарем), затем электрическое освещение. Сколько отрады доставлял ему этот простой, но желанный труд! Он торопился сделать как можно больше.