Теперь ударили моряки. Степан Голенев вел огонь из крайнего незабаррикадированного окна. Сгоряча он даже не почувствовал, когда его ранило. Кровь струйкой потекла из раны по щеке на автомат. Стиснув зубы от злости и боли, матрос выпустил целый диск по тем, что поднялись на лестницу и уже ринулись было к входу в дом.
В этот момент Голенева ранило вторично и на этот раз смертельно. У него потемнело в глазах, в ушах зазвенело…
— Товарищи, меня скоро оставят силы… — простонал он. — Дайте мне гранаты… Я уничтожу вон тех фашистских гадов.
Ему подали две гранаты. Он собрал последние силы, поднялся, распахнул ватную тужурку, словно желая показать свою широкую грудь, обтянутую полосатой тельняшкой, и воскликнул:
— Эти гранаты я посылаю за слезы и мучения наших матерей и жен. — Размахнувшись, он швырнул гранаты в немцев.
Умирая, Степан прошептал:
— Мстите, товарищи, врагу за меня… и за наших боевых друзей. Я свой долг перед Родиной выполнил… Прощайте.
Шпак поцеловал матроса в остывшие губы, взял его автомат и с грустью проговорил:
— Будь спокоен, дорогой Степа, мы отомстим!
Старшина рванулся к окну, чтобы с новой яростью разить врага, и тут увидел то, что изумило не только его одного, но и многих других. Два уцелевших немца, оторопевших и окровавленных, повернули к лестнице и, ковыляя, пустились наутек, крича: «Рус матросен!» За ними побежали остальные. Среди них поднялась паника, быстро распространившаяся на соседний левый фланг. «Тельняшка Голенева красноречиво сказала им, кто мы», — догадался Шпак и застрочил по удирающим. А издалека все еще доносился дребезжащий голос, в котором слышался страх и ужас: «Рус матросен!..»
Окружение распалось. И эта атака немцев, понесших огромные потери, сорвалась.
В ДЫМУ И ОГНЕ
Во второй половине дня произошло то, что следовало ожидать и что почти невозможно передать словами. Даже человек с самой богатой фантазией, не побывавший тогда в рядах героических моряков, не в силах представить себе более жестокого по ярости сражения, которое длилось до позднего вечера, гремело и бушевало, как ураган. Только живой свидетель, его непосредственный участник, сможет, пожалуй, вспомнить грозный день 26 марта и поведать обо всем по порядку. Вот что рассказал об этом сражении Герой Советского Союза Николай Щербаков:
«Бой затих, примерно, часов в двенадцать. Меня сменили. Еще на посту беспокоила мысль: «Каково самочувствие раненых?» Ведь моряки — народ дружный, особенно в бою. Всякий, кто дерется плечом к плечу с тобой, становится сердечным другом. И, кажется, все отдал бы тому, кто в тяжелые минуты тебя поддержит. Моряки дорожат боевой дружбой. Вот почему, пока было тихо, я и поспешил на розыск друзей.
Первым встретил Казаченко. Его, забинтованного, несли в подвал. Я бросил на пол шинель, помог уложить на нее раненого и сел около него сам. Видимо, он потерял много крови, отчего лицо его казалось восковым.
— Ну, как, говорю, тезка, самочувствие?
— Ничего. На хлеб потянуло, — а сам смеется. — Нет ли у тебя чего подзакусить?
— Кроме хлеба, ничего. — Я полез в вещевой мешок, чтобы поделиться с другом куском хлеба. — Ну, ты ешь, а я схожу на второй этаж…
— Там нечего делать, — перебил меня чей-то голос. Я обернулся — возле стоял Акрен Хайрудинов, матрос, пулеметчик. Жив-здоров. Он принес горестную весть: Ходарев убит. Тот самый Ходарев, который утром кричал мне: «Не бей того немца, это — мой», — и, прицелившись, ухлопал мерзавца. Потом, спустя полчаса, Акрену здорово досталось от нас: к счастью, Ходарев был жив. От тяжелой раны он потерял сознание, что дало Хайрудинову повод думать о смерти товарища.
Разговаривая с друзьями, я услышал знакомые голоса. В главных дверях показался Абраменко Михаил. Его считали уже погибшим: вместе с Владимиром Кипенко он сидел в засаде и сдерживал натиск немцев, атакующих со стороны города А тут, пожалуйста, вот он; правда, раненный в ногу, хромает. К нему поспешил Корда с вопросом, который в равной мере интересовал и нас:
— Каким чудом уцелел?
— Дрались здорово, — ответил Михаил. — Уничтожили две пулеметные точки противника и несколько десятков-фрицев. Потом, когда убило Кипенко и разбило пулемет, я схватил диски, переждал, пока утихнет бой, и — сюда.
Он присел к нам. Разговорились. И, как ни странно, говорили не о только что прошедших боях. Разговор шел о том, за что, не щадя жизни, каждый дрался: о далеких, но близких сердцу родных местах, о семье, женах, детях, стариках. Мне живо вспомнились плодородные ростовские поля, хутор Мелеозовка, в котором я родился и вырос. Думки о любимой родине разбередили сердце Коли Казаченко, и он тяжело вздохнул: