Меня перебросили к окну, у которого погиб Голенев: к зданию приближались немцы с юга, от реки. Их надо было приостановить метким огнем. Этим делом я и занялся. Но тут грянул взрыв такой силы, что здание задрожало, словно от мощного толчка землетрясения, и с потолка упала последняя штукатурка. Оглянулся — о, ужас! — внутренняя стенка, за которой размещался штаб, с треском и шумом повалилась и рухнула на пол. Я — туда. Прибежал Ходарев и еще кто-то…
Ольшанского не было. Дрогнуло сердце. «Не погиб ли?» Начали раскапывать завал. Ходарев работал только правой рукой: левая была забинтована и привязана к поясу. Приподняли стенку, отвалили ее и высвободили Ольшанского, Головлева, Волошко и радистов. У каждого из них — ушибы и синяки.
Командир отряда встал, отряхнулся и, глядя на нас, ласково сказал:
— Оказывается, мои матросы — богатыри!
— Наш долг, говорю, помочь командиру.
— Молодцы! Благодарю!..
Штаб перешел в другую комнату, противоположную той, что разрушило. Там, в восточной половине дома, было гораздо спокойнее, так как враг теперь больше атаковал с северо-западной стороны, от города. Ольшанского беспокоило лишь то, что оба радиоаппарата вышли из строя. Мы разделяли его тревогу: потерять связь с батальоном и со всеми — несчастье. Но выручил Саша Лютый: будучи мастером своего дела, он исправил один аппарат и установил его в штабе. (Позже, когда разбило последний аппарат, в штабе решили послать кого-либо из нас через линию фронта с секретным донесением. Выбор пал на Юрия Лисицына, старшину 1 статьи…).
Немцы обрушили на нас всю силу огня. Били пулеметы, автоматы, орудия, минометы. От взрывов то и дело содрогалось здание. Кругом грохотало, гудело, выло, дрожало… Настоящий ад!..
Геройской смертью пали младший лейтенант Чумаченко, капитан Головлев, младший сержант Очаленко и несколько рядовых. Создалось критическое положение. Но моряки не пали духом. Наоборот, хотелось драться еще упорнее и злее.
Меня послали к амбразуре, у которой только что погиб один из автоматчиков. С горы наступали немцы. Их было до двух взводов. Короткими и длинными очередями я сбивал каждого, кто пытался приблизиться к дому. То же самое делали и автоматчики Шпака.
А грохот все продолжался. Грохот и лязг. Лязг гусениц танков. Кто-то крикнул:
— Танки идут!
В жарких боях бывает: собьешь одного немца — на его месте вырастет другой, чтобы убить тебя. Собьешь и этою — появляется третий с той же целью. И такое зло возьмет, что сказать нельзя. Идешь, гад, убивать, — погибай лучше сам! То же мы почувствовали и тогда при приближении танков. Сколько ни били немцев — на смену приходили другие. А тут еще танки пошли в ход. Нет, моряка не взять на испуг! В груди кипел гнев.
— Щербаков, — услышал я голос Корды, — быстро к главным дверям.
У дверей стояли Ольшанский, Волошко и Корда, наблюдая за приближающимися танками. Раненые подали мне полный пулями диск, который я зарядил и изготовил к стрельбе. Некоторые вооружились противотанковыми гранатами. Все думали о том, как отразить танковую атаку.
Учитывая, что танки отвлекут на себя наше внимание, враг усилил нажим с восточной стороны. Небольшой его группе удалось пробиться к зданию, и в тот момент, когда мы все глядели на танки, идущие с запада, в крайнюю дверь ворвался немец с автоматом. Он дал очередь — мимо. В него выстрелил из пистолета Григорий Волошко — немец упал. Остальные не успели ворваться в помещение: их прикончили матросы.
Ольшанский скомандовал:
— Приготовить противотанковые гранаты!
— Гранаты приготовлены! — ответили бойцы.
С гранатой в руке направился к двери Валентин Ходарев. Заметив решительность, с какой он спешил к выходу, я подумал: «Он хочет повторить подвиг пяти черноморцев при обороне Севастополя».
— Куда вы, Ходарев? — закричал Ольшанский и приказал: — Вернитесь!
Валентин вынужден был подчиниться.
Танк свернул с дороги, что вела в порт, и пошел прямо к дому, на нас. Ольшанского позвали радисты: что-то важное сообщалось из штаба армейского соединения. Стальная махина приближалась. Лязг гусениц усиливался. Расстояние все уменьшалось, и некоторые уже намеревались бросить гранаты.
— Если его не остановить, он, пожалуй, задушит и нас, — процедил сквозь зубы Шпак.
Валентин Ходарев снова подошел к выходу и, прижавшись к стене, посмотрел вперед. Потом повернул свое угрюмое, сердитое, со сверкающими глазами, лица к нам и с уверенностью сказал:
— Ну, я пошел, братцы! Прощайте!..
И с возгласом: «Да здравствует Сталин!» выбежал в дверь, навстречу танку. Больше никто не видел бесстрашного матроса, так как в этот момент с шумом вырвалось пламя огня и, повидимому, сожгло его.