С этого времени началось быстрое возвышение Даши-Церина, построенное на смирении и коварстве. Он сделался беспощадным гонителем китайцев и всюду поносил и ругал этот народ и его обычаи. Подобно многим дворянам, оставив стада на попечении родственников и слуг, он торопливо бросился в океан политики, произнося долгочасовые речи под заглавием: «Налог на малоимущих есть благородное средство поддержки государства» и «Солнце желтой религии».
Войдя в доверие подозрительного Богдо-Гегена, он стал одним из шестидесяти главных людей правительства. Он получил должность — Церегийн Ямынь Дис Тушемил — второй военный сановник министерства.
Ему пожаловали титулы — Глава Двух Харагинов, Опора, Бесстрашный Богатырь.
Вот он передо мной — харагинский князь! Я вижу его грузное тело, опускающееся на седло, и его важные растущие книзу усы.
Я поселился в главном помещении княжеской усадьбы. Сестру мою положили спать в черной юрте служанок, которая стояла в западной части двора. Первые дни я боялся дышать от окружавшей нас роскоши. В комнате князя стоял обширный лакированный шкаф с костяным узором, подаренный ему мандарином Сань Чжоу десять лет назад. Серые фотографические портреты харагинских родственников висели вдоль стен. Их напряженные лица были надменны до предела. Особенно удивили меня окна из разноцветного стекла, считающиеся украшением богатых домов.
Кроме меня князь держал еще девять воспитанников, ходивших в одинаковых халатах и носивших одинаковые имена. По приказанию князя они вплетали в свои косы желтые тесьмы и мазали волосы свечным маслом. Во время княжеских обедов они стояли у дверей, разнося блюда и подавая мокрые полотенца для умывания.
Через два дня после приезда я был назначен слугой к племяннику князя Ирхин-Баиру. Это был скучный мальчик шестнадцати лет с длинным утомленным лицом. Он слегка прихрамывал, потому что в детстве упал с лошади. Вскоре его должны были отдать в монастырь, но он не желал этого, надеясь наследовать имущество дяди и одну из эрлисок, крепко ему понравившуюся. Он ходил за ней следом, пьяными глазами смотря на сверкающую прическу и тонкую злую руку, глядевшую из-под рукава.
Моя служба состояла в утреннем одевании Ирхин-Баира, выполнении мелких услуг и следовании за ним в пяти шагах во время выходов из дому. Он так привык, чтобы за ним всегда ходил кто-нибудь, что совершенно растерялся, когда однажды я замешкался и не торчал за его спиной. От удивления и страха он заплакал. Вечером мне крепко досталось за неповоротливость.
— Шаги услужающего, — сказал князь, наказывая меня гневом, — должны быть вчетверо шире шагов хозяина.
Я ходил на посылках у Ирхин-Баира, пока он не заболел воспалением кишок.
Всю ночь до зари я просиживал около его лежанки, поднося питье и лекарственные травы. Он бредил, повторяя слова: «Ты сам меня постоянно звал».
Никто не мог понять, что это означает. Монах, навещавший Ирхин-Баира, сообщил князю, что больной нуждается в лечении словом. Он советует поехать к Хухен-Хубилгану — четвертому перевоплощенцу одной знаменитой женщины, живущей в трех днях от Урги. Быстро собравшись, мы отправились на поклонение к святому. Поездку эту мне никогда не забыть!
Колесная дорога на восток. Сухое зимнее утро. Князь и два конюха едут впереди на дымномастных иноходцах. Я следую немного поодаль за возком, в котором лежит опухший Ирхин-Баир. Китаец-извозчик свистит толстым кнутом и бормочет ругательства на своем языке.
К вечеру Ирхин-Баиру делается хуже. Он лежит, с трудом поворачивая голову, укутанную в черную волчью шапку. Мой спутник Гомбо шепчет мне на ухо, наклонясь с седла:
— Считаю, племянник князя недолговечен.
Я тоже такого мнения и не знаю, грустить мне или радоваться.
Едем почти не останавливаясь. На третьи сутки мы добираемся до ставки перерожденца.
Монастырь Баин-Хит лежит в открытой местности, огороженной шестью холмами. Низкие вязы растут по краям степи. Вход в главный храм сторожат каменные собаки необыкновенного роста. Их носы и спины заросли мхом. На лапах лежит ржавая изморозь.
Поклонившись изображениям, мы входим во двор, ведя под руки больного Ирхин-Баира. Он мычит от боли. Лицо его страшно и полубезумно.
Князь торопится показать племянника Хухен-Хубилгану. Монастырский эконом, подкупленный им, ведет нас через квадратную площадь с врытыми в землю медными чашами.
Знаменитый Хубилган принимает нас в маленькой келье, совершенно пустой. Нам шепчут, что ему недавно исполнилось четырнадцать лет. На вид его можно принять за старика. Он выработал в себе раннее величие. Святой наложил руки на больного и отпустил нас, не сказав ни слова.