У приисков в бухте Николая длинная история. В 1903 году здесь работала концессия полковника Вонлярского — довольно неуспешно. В 1905 году он фактически перепродал прииск американцам. Самым богатым месторождением здесь считается так называемый прииск Дисковери, в среднем течении речки Надо, притока реки Волчьей. Этот прииск был обнаружен проспектором Надо, канадским французом. По его сообщениям, содержание золота — восемь золотников на сто пудов промываемой земли. По сведениям Калинникова, в одном 1907 году, пользуясь исключительно хищническими кустарными методами разработки, американцы намыли четырнадцать тысяч унций (двадцать четыре пуда) золота. Главные прииски — речки Скорбутная, Надо, Ветельсона, где имеется кроме россыпей также рудное золото.
В Анадыре я простился с «Белиндой», перейдя на японское грузовое судно, стоявшее возле концессионных рыбалок. Это старый, расшатанный пароход с белой трубой. Он доставит меня в Японию, откуда я смогу проехать во Владивосток. Это единственный выход для меня. Во всяком случае, я не могу оставаться здесь и ждать открытия будущей навигации и возможности проехать в Колыму. Контракт мой, естественно, должен быть расторгнут. У меня есть виза на въезд в Японию, полученная от японского консула во Владивостоке. Я не воспользовался ею на пути сюда. Я выходил на берег по матросскому пропуску.
«Белинда» пришла утром, а японский пароход должен был уйти вечером. В моем распоряжении оставалось несколько часов, которые я хотел использовать для того, чтобы отдохнуть на берегу. В одном из домов местных обрусевших камчадалов (так называемых анадырщиков) у меня произошла любопытная встреча.
Это был скосившийся дощатый серый домишко, стоявший на берегу речки Казачки. У дверей рвалась привязанная облезлая упряжка ездовых собак. Внутри дома темно и дымно. Маленькое окошко с разбитым стеклом. Большая печь в половину комнаты. В углу возятся ребятишки — девочка и мальчик, смуглые и черноглазые, одетые в чистенькие ситцевые платья. Девочка с тощими косичками и голубой ленточкой. На стене висят винчестеры — по-видимому, в доме есть охотник-мужчина. Возле двери на полу сидела худая сморщенная старуха в шерстяной юбке, с обкуренной трубкой в зубах. Около печки на растерзанной оленьей шкуре валялись двое небритых оборванных молодых людей — старателей из бухты Николая.
За мной вошла высокая молодая женщина с длинной черной косой.
— Мольца, аря, садись, по-цяй-пить. Оннако, будешь гость. Ты с чьей стороны?
— Я — дальний, московский. Я уж был один раз здесь в начале лета, когда приходил «Улангай».
— Кахды-з я тоба не познала. Помню, помню, ходил ты во стекольцах (очках). Ото ладный гость.
Я сел пить чай с чуть-чуть горьковатым вареньем из голубицы. Узнав, что я московский, старуха, сидевшая на полу, бросила трубку.
— Не видал ли там в Москве внучки нашей? Мира ее зовут. Красивая, длинноногая. Увез ее моторист из Петропавловска восемь лет назад. С той поры ничего не знаем — то ли жива, то ли нет.
— Поглянь, поглянь карточку, — заговорила молодая. — Оно карта камчатская, привез ее Никифор Косыгин, наша анадырщик-казак.
Она сунула мне к носу фотографию их семейства, снятую где-то на Камчатке. На снимке была изображена лесистая лужайка, окруженная белыми колпаками снежных гор, правильными конусами оцепивших весь горизонт. Впереди были видны убогие дощатые строения и рябая поверхность воды какого-то залива, где торчали узкобокие лодчонки, расплывшиеся и снятые вне фокуса. На берегу в принужденных позах расположилась группа людей, с мучительными и натянутыми улыбками глядевших прямо перед собой. Посередине сидел какой-то усатый и скуластый человек в форменной фуражке и мундире с белыми пуговицами. Это был, вероятно, писарь или мелкий чиновник из уездного управления. Он сидел на деревянном стуле — предел местного комфорта. Рядом с ним в смешном старом платье с буфами, в невероятной шляпе и высоких сапогах стояла, неловко наклонив голову, девушка с очень красивым, смуглым и неожиданно знакомым лицом. Как ни странно, но я действительно встречал ее в Москве. Это жена моего знакомого инженера. Я слыхал о том, что она камчадалка. Она всегда одевалась очень хорошо, бывала везде, где танцуют фокстрот, и говорила с едва заметным чужеземным выговором, в котором остались следы цокающего камчадальско-русского наречия.