Услышав это, я испытал непонятную досаду. Это было ударом для меня, хотя я и не мог разобрать, откуда пришло это ощущение потери, охватившее меня, когда я узнал о суеверной жертве Анагака. Оно проникло в меня помимо моей воли, и я не знал, как его объяснить. Затем я лег спать и заснул тяжело, как камень.
Среди ночи я проснулся в необыкновенной тишине. Фитиль в чугунной плошке, поставленной у изголовья Анагака, тускло вспыхивал и плевался угасающими искрами. В плошке кончался тюлений жир. И я понял — меня угнетало то, что я не мог вспомнить слов, прочтенных в книге.
Я приподнялся и стал припоминать строку за строкой. Нет. Всего я не мог вспомнить. А это казалось необходимо, совершенно необходимо. В них как будто был какой-то ключ к знанию, без которого я не мог понять океана. И то, что я вспомнил из английской книги, почти само собой перекладывалось у меня на русский язык.
В своих записках, однако, я не упомянул об этом эпизоде. Вероятно, он показался мне маловажным. Но теперь, прочтя эту книгу от начала до конца, я не могу найти для нее лучшего заключения, чем эти забытые стихи из сожженной книги. И по этим строкам, старомодным и суровым, я прочитываю историю своего путешествия.
Послушайте повесть о котиках и о бурных белых морях,
О тайных охотах, о дальних портах, о старинных морях,
И о том, как умер Томас Холл, и о той кровавой войне,
О которой я записал рассказ в далекой теплой стране
(В Японии), где гейши живут, и кумирни тонут в цветах,
И матросы спирт глушат и орут в горящих огнем домах,
И ветер опасных плаваний доносит шум морской
В часы, когда в спящей гавани полощется прибой.
В харчевне старого Циско-Джо я этот рассказ записал —
О скрытых боях возле скрытых скал,
Когда «Зунд» в тумане «Штральзунда» гнал,
О тумане, в котором Рюбен Пейн
На черный дек упал.
Говорят, Сибирь — золотое дно и надо быть только смелым,
Говорят, песец там дешевле зайца, а соболь ручной, как собака,
Говорят, сибирские инородцы дрожат перед каждым белым,
Говорят, там лихо хлещут водку и надо быть только смелым
Но сибирский закон, говорят, суров (о, горе тебе, зверолов!) —
Пули и пушки ждут хищников у русских берегов,
Горе тем, кто бьет белых песцов, кто стреляет морских бобров, —
Заковав в кандалы, сведут их в острог, а шхуны идут с торгов.
И песец — это много вина и еды, это верно, как банковский чек,
А соболий хвост светит ярче звезд для моих Мэд, Мэрьон и Мэг,
И с тех пор, как белые женщины носят мех и подарков ждут,
Корабли идут по морским волнам и люди зверя бьют.
Послушай рассказ о котиках и о том, кто бежал в туман
(А ты покамест, кабатчик Джо, налей мне еще стакан!).
Говорят, весной самки котиков плывут к холодной земле,
Впереди их идут большие самцы и победно ревут во мгле,
И как только первый сентябрьский свет дохнет из темных морей,
Большие самцы уходят назад, и никто не найдет их путей.
И снова чисты и снова пусты мели и устья рек,
Да сполохи пляшут, из темноты светясь в бездомный снег.
И дух морей, направляющий рыб по путям ледовитых глыб,
Слышит жалобный крик полярной лисы да пурги протяжный всхлип.
…Парусник «Зунд» взял норд-норд-ост, пройдя камчатский маяк,
И в рубке его был звездный флаг, а над гротом был русский флаг.
Он был похож на русский фрегат, и грозно скользил в туман,
И грузные бревна к борту привязал, как пушки, его капитан.
(О, как был хитер его капитан, но черт был хитрей его,
Но черт, друзья, был хитрей его, умней и хитрей его!)
(Отсюда в моей памяти прекращается ровное течение баллады. В этом месте неизвестный автор английского текста рассказывает о Рюбен Пейне, старом океанском капитане, и о его судне «Зунд». Я припоминаю описание какого-то странного парусника — его мачты выкрашены в белый цвет, над гротом поднят русский военный флаг, к бортам привязаны черные бревна. «А в тумане бревна похожи на пушки! Бревна в тумане похожи на пушки. Знайте это, друзья!» Автор повторяет эти слова, жует их, наслаждается ими.
Плоско зарываясь носом в воду, парусник входит в широкий залив, защищенный остроконечной горой. Впереди открывается неправдоподобная перспектива далекой океанской гавани, с коническими курящимися горами, стадами китов у мыса. Так больше не рисуют чужие страны, но такими они были на гравюрах начала прошлого века.