— Не лезь в бутылку, — огрызнулся Генрих. — Ты что, первый раз замужем? Сейчас привезут, а пока сверху снимем.
— Штаны бы с тебя снять...
— Ну вот! — Генрих оглянулся, чтобы увидеть, кто слышал обидные для него слова. — Мы же вместе смотрели.
— Мое дело посмотреть, а твое точно рассчитать...
— Ладно. Виноват, исправлюсь, экселенц. Светлана, массовка готова?
— Минутку, Генрих.
— Что еще? — обернулся режиссер.
— На два слова, Сергей Константинович... — Она поманила его в полузакрытую ложу. — У вас очень плохой вид.
— Вы хотите загримировать меня под Илью Муромца? Но в этом бардаке и Илья...
— Вам нужно прийти в себя.
И она достала из сумки маленькую бутылочку с коньяком.
Режиссер посмотрел хмуро. Он знал, что выпить необходимо, однако ему хотелось преодолеть угнетенное состояние собственными усилиями, а их, он чувствовал, не хватало. «Плохо, плохо со мной, — подумал Сергей Константинович, беря из рук запасливой Светланы пластмассовый стаканчик. — И все видят, что плохо. Немедленно покончить с этим, немедленно... Вот этот стакан — и точка. По крайней мере, здесь, в экспедиции... Последний».
Он с отвращением проглотил тепловатую жидкость.
— Спасибо, Светлана. Где вы добыли коньяк так рано?
— Спрятала с вечера.
— Для меня?
— Да.
«Как скверно!»
— Спасибо. Я слишком много нервничаю. Нужно кончать с этим...
Он протянул ей пустой стаканчик.
— Я пойду рассаживать массовку, — сказала Светлана.
— Идите. Я сейчас...
Стало легче. Он облокотился о барьер и посмотрел, как занимают места «эсэсовцы». Генрих следил за ними в глазок камеры и давал распоряжения:
— Первый ряд полностью, второй тоже, третий до прохода, а вот эти трое не в кадре...
Сергей Константинович вышел из ложи и прошел по коридору к Генриху.
— По-моему, ничего, — сказал тот, уступая режиссеру место у камеры.
Но режиссер покачал головой. Затылки и плечи «эсэсовцев» вытянулись, будто по шнурку.
— Светлана! Они у вас в театре или на параде? Послушайте, «эсэсовцы»! Расслабьтесь, пожалуйста. Вы пришли развлекаться. Понимаете? Расположитесь непринужденно. Можете поворачиваться друг к другу, улыбайтесь! Шевелитесь, короче! Договорились?
«Эсэсовцы» задвигались.
— Вот это другое дело. Шевелитесь, но не переусердствуйте. Вы все-таки эсэсовцы, а не продавщицы галантерейного магазина на профсоюзном собрании!
Внизу засмеялись. Атмосфера понемногу разряжалась.
— А где Наташа? — спросил режиссер.
— Гитару осваивает...
— Зовите ее. Пора начинать.
Актриса подошла с гитарой в руке. Позади шла гримерша и расчесывала ей на ходу волосы большой гребенкой.
— Освоили инструмент, Наташа?
— Не очень.
— По-моему, за это время арфу можно было освоить.
— Гитара расстроена.
— Жаль, конечно, но ведь все равно, будем переозвучивать. Тогда и поиграете в свое удовольствие. А пока перебирайте струны. Струны-то хоть есть?
— Струны есть, — ответила актриса огорченно.
— Вот и прекрасно. Не расстраивайтесь, Наташенька. В кино как в кино. Мне ли вам об этом рассказывать? Вы же профессионалка. Работайте, милая, работайте. Я на вас очень надеюсь.
Режиссер уже смягчился и втягивался постепенно в привычное действо, но испытания для его нервов еще не кончились.
— Послушайте, Прусаков, а где же знамя?
Знамя, а точнее, огромное полотнище со свастикой, должно было покрывать театральный задник, заменяя декорации. Так решили по двум причинам: во-первых, никто толком не знал, какие специфические декорации могли быть на такого рода представлениях в фашистском театре, а подчеркнуть, что он фашистский, было необходимо. Во-вторых, художник Федор нашел, что сочетание красного фона фашистского знамени с черным панбархатом платья певицы удачно отразит на цветной пленке трагическую остроту ситуации.
— Знамя гладят, — ответил меланхоличный Прусаков, известный в киногруппе странным взглядом, которым он умел останавливать нарекания в свой адрес. Было в этом взгляде нечто гипнотическое, а может быть, знание какой-то высшей истины, по сравнению с которой неполадки « реквизитом представлялись мелочными и ничтожными. Режиссер наткнулся на взгляд Прусакова и прочитал в нем: «Ну что изменится во вселенной от того, что знамя не висит на своем месте?» «А в самом деле, что? — подумал он. — Вот гипнотизер проклятый!»
— Разве его нельзя было погладить вчера? — спросил он, одолевая себя.
Прусаков усмехнулся загадочно и посмотрел в сторону Федора, который пояснил: