Убийство Ларионова сломало его, хотя Чеко и пытался не подавать виду. Бредя обратно в Подземелье после захоронения трупа, он собирался выспаться и жить дальше, но стоило ему столкнуться с Кристиной, и он понял, каким провальным был его план. Ее невинный взгляд добил его в тот вечер. Она смотрела на него доверчиво, даже не подозревая, что за несколько минут до этого он закопал в лесу тело ее отца. Он понял, что пока не закончится его fiebre de un asesino — «лихорадка убийцы», как он называл это состояние, ему лучше не встречаться с Кристиной. Еще один ее овечий взгляд, и он расскажет ей все как на исповеди, на которую так и не смог решиться — искренне, с горечью раскаяния и надеждой на прощение. Ему теперь казалась совершенно идиотской идея навсегда поставить барьер между ними, запретить себе даже пытаться сблизиться с ней, убив ее отца. Если он действительно хотел, чтобы она была счастлива с Артемом, хватило бы просто исчезнуть из их жизни. Но действительно ли он этого хотел? Наверняка он знал только одно: нельзя позволить Кристине узнать правду. Если бы он остался, она бы прочитала все на его лице. Он не мог втягивать ее в это. Лучше самому пройти все круги ада, видеть лицо Ларионова в ночных кошмарах, думать о нем с каждым новым вдохом, позволять совести загрызть его изнутри. К этому он был готов. Но он не был готов к тому, что вместо застывшего взгляда Ларионова ему будут чудиться красные от слез глаза Кристины, что вместо отзвука выстрела, он будет слышать ее плач и обвинения, что вместо повторяющейся сцены убийства в его кошмары проникнут многочисленные сценарии того, как Кристина узнает правду.
Он не знал, куда себя деть. Приехав в Мексику, он делал все, чтобы наказать себя: бесцельно шатался по улицам в красных зонах, засиживался допоздна в барах, где ни одна ночь не обходилась без происшествий, заливал в себя литры алкоголя, — но все это только сильнее открывало ему глаза: он не сожалел об убийстве, он лишь боялся последствий. Страх управлял его сознанием. Страх, похожий на холодного липкого осьминога, обвил его, запустил щупальца в его кровоток. Если от лихорадки убийцы существовало надежное средство: пережить и забыть, — то против этого нового монстра он был бессилен. Он боялся даже признаться себе, что именно вызывает больший страх: отсутствие у него чувства вины за содеянное или возможность того, что Кристина все узнает.
Воспоминания о первом убийстве с новой силой скреблись из тех недр, где он хранил их долгие годы. Чеко какое-то время наблюдал за родственниками Родриго Моралеса, сходил на его могилу. Приближался день мертвых, возможно поэтому могила была ухожена, и кто-то оставил там букет лилий. Чеко долго смотрел на эти лилии, так долго, что лепестки с россыпью мелких пятен и бурые тычинки навсегда врезались в память. Он пытался вызвать в себе те эмоции, которые испытывал пятнадцать лет назад, но сердце будто онемело, покрылось ледяной коркой. В нем отдавались отголоски тупой боли, но страх затмевал все остальные чувства. Ему оставалось лишь думать. Часами он думал, думал, думал. Прокручивал в голове свой хладнокровный выстрел. Второе убийство спустя столько лет после первого не вызывало в нем те же чувства отторжения и раскаяния, значит ли это, что он по-настоящему стал убийцей? Значит ли это, что он убьет еще?
И Кристина. Она преследовала его при каждом повороте мысли, под закрытыми веками, из опьяневшего сознания, наяву и во сне. Почему его так заботит ее мнение? Почему так не хотелось быть убийцей в ее глазах? Когда его вообще в последний раз что-то настолько волновало? Он отдал бы все, чтобы никогда не знать ее, но уже не мог ничего исправить. Кажется, ради нее он пытается стать тем, кем никогда не может быть: нормальным человеком. Нет, хорошим человеком. Не куском дерьма.
«Кого я обманываю», — злобно думал он, но не мог остановить себя от того, чтобы глубже пускать ее в себя, сделать ее образ заставкой своего сознания, перечитывать каждое ее сообщение. И она писала ему снова. Обвиняла в том, что уехал. Просила вернуться. Она просила его вернуться…
Получив последнее сообщение, он понял две вещи. Во-первых, он купит билет на ближайший рейс. Во-вторых, он больше никогда не убьет. И он решил закрепить эту клятву единственным привычным для него способом: через боль и отпечатывание напоминалки на собственном теле. Там, сидя в кресле и повторяя словно молитву одно слово, которое она ему отправила, он понимал, что набивает последнюю татуировку в жизни, потому что, если ему еще раз придется о чем-то жалеть, будет проще пустить пулю себе в висок.