— Честное слово, президент, если бы я хоть на йоту верил в смысл своей миссии в Германии, я отдал бы себя вам. — Он помолчал и, наклонившись к президенту, проговорил: — Но я не верю в смысл такой миссии.
— Ну, всё равно, по рукам, — весело сказал Рузвельт.
— Я уже стар, президент.
— Хэлл старше вас, а, смотрите, стоит на правом фланге. Вы знаете, что нам удалось, наконец, провести закон, воспрещающий перевозку оружия франкистам на американских судах? Это в десять раз меньше того, что я хотел бы сделать, если бы меня не держали за руки.
— Не очень большое завоевание, президент! — с невольно прорвавшейся иронией сказал Додд. — А не боитесь ли вы, что наше эмбарго сыграет роль, как раз обратную той, какую вы хотели бы ему дать?
Рузвельт пристально смотрел в глаза старому послу. Некоторое время помолчал. Потом с оттенком раздражения проговорил:
— По-вашему, я не понимаю, что этот запрет окажется односторонним?
— Именно это я имел в виду.
— Увы, Уильям! — Рузвельт покачал головой. — Я знаю больше: никакие, слышите, никакие наши меры не помешают нашим оружейникам вооружать того, кого они хотят видеть победителем в испанской войне… Они сумеют доставить Франко оружие не только в обход, через всяких там иностранных спекулянтов. У них хватит нахальства везти его почти открыто, на глазах нашей собственной полиции. Я все понимаю, старина… — Он умолк, словно не решаясь продолжать. Потом, положив руку на плечо собеседника, быстро закончил: — Видит бог, это уже не моя вина! — и хотел снять свою руку, но Додд задержал её и понимающе сжал своими сухими, старческими пальцами. — Иногда, Уильям, я завидую… лошади, идущей в шорах… — тихо проговорил Рузвельт.
— И после этого вы уговариваете меня вернуться на пост посла?
— А что же делать, старина!.. Вот и я… С одной стороны, я именно только президент, и нельзя требовать от меня большего, нежели в моих силах… А с другой… Ведь я именно президент, и имею ли я право не заботиться о том, что подумают о нас, американцах, в остальном мире? Отказаться от эмбарго — значило открыто, понимаете, цинически открыто помогать фашистам!
— Но ведь всякий, кто соображает на йоту больше зайца поймёт: такой декорум, как эмбарго, — удар по Испанской республике! — воскликнул Додд.
Рузвельт всем корпусом повернулся к собеседнику, и, как ни поспешно он отстранился от яркого света, упавшего ему на лицо сквозь стекла балконной двери, посол увидел: краска заливала щеки президента.
— Я не имею права превращаться в фантазёра, — без прежнего раздражения, но с заметной резкостью, словно бы нарочно подчёркнутой, говорил Рузвельт. — Вы должны это понять. Просто обязаны понять, не только как дипломат, но и как американский историк. Сидя на моем месте и зная десятую долю того, что творится за моею спиной, нельзя сохранять иллюзии. Я недавно узнал, что у меня под носом состоялась большая конференция главных боссов Уолл-стрита с немцами.
— Здесь?
— Да, около Нью-Йорка.
На лице Додда появилось выражение смятения.
— Все те же — Дюпон и весь эскадрон Моргана?
— Конечно, и наш старый приятель Ванденгейм тут как тут. — Рузвельт сердито стукнул палкою по перилам. — Что придумали!.. Самым откровенным образом вооружают немцев. Дюпон двойным ходом, через «Дженерал моторс» и Опеля, занялся уже самолётостроением для наци — купил немецкие заводы Фокке-Вульф.
К удивлению Рузвельта, Додд вдруг рассмеялся:
— А я-то ломал голову: на какие деньги немцы расширили это дело? Оно стало расти, как на дрожжах. Это как раз та фирма, которая доказала преимущество своих боевых самолётов в Испании.
Рузвельт развёл руками:
— И я ничего не в состоянии поделать: все внешне совершенно прилично. Не могу я в конце концов лезть в частные дела предпринимателей!
— И, конечно, как всегда, все через эту лавочку Шрейберов?
— Разумеется. Эта старая лиса Доллас обставил их дело так, что пока не разразится какая-нибудь паника, к ним не подступишься.
— На вашем месте, президент, я велел бы обратить внимание на очень подозрительную компанию немцев, свившую себе гнездо в Штатах. Среди них есть такие типы, как этот Килдингер — самый настоящий убийца.
— Я уже говорил Говеру…
Додд быстро взглянул на Рузвельта и опустил глаза.
— Говер? — в сомнении проговорил он. — Я бы на вашем месте, президент, создал что-нибудь своё.
— Свою разведку? — Рузвельт повернулся к нему всем телом, не в силах скрыть крайнего удивления.
— Говер Говером, — негромко сказал Додд, а лучше бы что-нибудь своё. Поменьше, но понадёжней.
— Да, не во-время болеет Гоу, — проговорил Рузвельт после паузы. — Мне очень нужны люди!
— Ничего, он ещё встанет.
Рузвельт покачал головой.
— Нет… Он уже заставил и меня привыкнуть к мысли, что я должен буду обходиться без него!
— Мужественный человек.
— Но в последнее время сильно сдал. Форменная мания преследования. — Рузвельт через силу усмехнулся, но усмешка вышла горькой. — Совершенно как у Шекспира: норовит обменяться со мной стаканами, тарелкой. Не верит никому… Пойдёмте к нему, Уильям. Бедняга любит сыграть вечерком роббер бриджа.
Рузвельт поднялся при помощи Додда и пошёл с балкона.
— Гоу, старина, готовьтесь-ка к хорошей схватке! — крикнул он с порога. — Додд вам сейчас покажет, что такое профессорский бридж…
Он не договорил: Гоу лежал, вытянувшись в качалке. Плед сбился к ногам, пальцы рук судорожно вцепились в ворот рубашки, словно стремясь его разорвать. Голова Гоу была откинута назад, и на мёртвом лице застыла гримаса страдания.
2
Голые деревья стояли ровными шеренгами, как арестанты, — безнадёжно серые, унылые, все на одно лицо.
Сквозь строй стволов была далеко видна тёмная, влажная почва. Она была уже взрыхлена граблями. Следы железной гребёнки тянулись справа и слева вдоль дорожек Тиргартена.
От влажной земли поднимался острый запах. Из чёрной неровной поверхности куртин лишь кое-где выбивались первые, едва заметные травинки.
Шагая за генералом, Отто старался думать о пустяках. Глупо! Все то лёгкое и приятное, что обычно составляло тему его размышлений во время предобеденной прогулки, сегодня не держалось в голове. Чтобы заглушить мысли о предстоящем вечере, он готов был думать о чём угодно, даже о самом неприятном, — хотя бы о вчерашней ссоре с отцом. Старик не дал ему ни пфеннига. Придётся просить у Сюзанн. Но вместо Сюзанн представление о надвигающейся ночи ассоциировалось с чем-то совсем другим, неприятным. Избежать, увернуться?.. Чорта с два!..