Балда выскакивает на минуту во двор — дать наставления старшенькому, — и мы наконец затворяемся в его пропитанной зловонием детской мочи комнатухе с пародией на мебель.
— Доставай машину, — руководит Балда, выдергивая из кучи хлама и протягивая мне тряпичный сверточек. Разворачиваю его с брезгливым содроганием: носовой платок, не стиранный, вероятно, несколько месяцев, сохранивший остатки белизны лишь внутри, забрызган каплями: бурыми — крови и грязно-желтыми — раствора, несущего сладострастие. Если выварить из этой портянки содержимое, можно запросто вмазаться — вставит обязательно, только может и трухануть, обязательно труханет — так много здесь грязи.
— Ты хотя бы изредка баян кипятил для приличия, — стыжу Балду, хотя, если сейчас ему вдруг взбредет это в голову, я, не дождавшись, скрючусь в муках.
— Готовь кишку, — командует он.
Передавив предплечье скрученным ремнем, пульсирующе работаю кистью руки, нагнетая венозную кровь.
Держа иглу вертикально на уровне глаз, Балда выгоняет из цилиндра воздух.
— Готов? — спрашивает он, сосредоточенно следя за тем, когда вместо пузырьков брызнет фонтанчик. — Давай!
Балда вдавливает пчелку плашмя чуть глубже поверхности вены и медленно двигает вперед. Кожа натягивается, игла слегка гнется и, пронзив поверхность, входит в вену, словно в масло. Балда берет контроль. Есть контроль! На стенку шприца сбегает, извиваясь, темно-вишневая струйка.
— Отпускай!
Разматываю ремень. Зеркальный поршень, обрамленный бусинками пузырьков, под давлением гонит наркотик сквозь узкое жало иглы. Все, тупик! Балда резко выдергивает блестящее острие, и я накрываю кровоточащую скважину подушечкой пальца. Сейчас влупит приход. Боком валюсь на тахту. Балда что-то говорит, но я не вникаю.
Зелье и деньги кончились быстрее, чем я ожидал. Следовало, конечно, учитывать возрастающие потребности. А самое мерзкое, самое противное — то, что я опять должен Салату кучу деньжищ. Воспользовавшись его непраздным интересом к моему творчеству, я выклянчил кайфа на весьма круглую сумму, пообещав намалевать очередное полотно «под голландцев». Салату невдомек, что выполнить обещание я не смогу.
Вмололся остатками дурмана, застраховавшись от неприятностей на несколько часов, но утром — хоть не просыпайся. Необходимо пошевеливаться, пока перегорающее топливо питает энергией. Сахарная лень придавливает к подушке, но что-то надо делать, обязательно, сегодня, сейчас: завтра будет поздно. Только — что? Звонить Салату? Так единственное, что гадючий выродок Салат может бросить утопающему, — это гиря.
Стоп! Нет, не померещилось: в коридоре тренькает телефон.
В ухо из телефонной трубки вливается сиплый голос Салата:
— Здорово, Лебедь, ты что там, спишь, что ли?
— Давно не виделись. Целую неделю.
— Базар есть серьезный.
— Ну.
— Баранки гну. Надо, чтоб ты подъехал.
— Не могу. Я занят.
— А ты освободись.
— Я не могу освободиться. Я одержим творческим психозом. Тебе такое и не снилось.
— Это дешево стоит, Лебедь, — голос Салата, стряхнув благожелательность, иссушенно ультимативен, — но за это можно дорого заплатить. Через час будь у меня. Бизон вздул налоги. Гонец от него был. Все, конец связи. Жду.
Медленно опускаю трубку на телефонные рога. Почему меня потряхивает? Бизон. Налоги. Это серьезно. Но при чем здесь я?
А не пошли бы они все! Все эти бизоны и салаты! Никуда я не поеду. Я устал. Мне тридцать с небольшим, но я чувствую себя глубоким стариком. А старики имеют право на отдых. Заваливаюсь на диван.
Где он, выход? Выхода нет…
В дверь дубасят. Сколько там на будильнике? Полпятого. Стало быть, я провалялся в эйфорической дреме часов шесть. На пороге — Салат. Молча входит в комнату. Останавливается. Выдергивает из пачки сигарету, разминает ее, щелкнув зажигалкой, прикуривает и, глубоко затянувшись, нагло выпускает дым мне в лицо.