Ухватив сзади за шиворот, второй — молчаливый — ставит меня на ноги, прислонив к подоконнику. Пальцами цепляюсь за его край.
— Ты чо, урод сраный, оглох? Уши тебе прочистить?
— Не-ету, — хриплю, — у меня не-ету…
— Я не знаю такого слова, пидор, не говори его при мне. Бас, ткни-ка его в бочину, пусть просыпается.
Удар по почке. Боль прошивает до ключиц. Будто раскаленную острую пику воткнули. Оползаю. Бас хватает за локти, не давая согнуться. Лапы — железные. А удавка опять давит на горло.
— Прошмонай-ка его хлам, — дает указания черноволосый.
Удавка соскальзывает вниз по горлу и уползает змеей. Бас лениво подходит к шифоньеру. Ужасный, наверное смертельный, удар ногой — и дверца, взвизгнув вырванными с мясом петлями, проваливается в глубь шкафа. Бас вырывает ее и легко, словно чешуйку, сдергивает вторую. По сторонам летят мелкие щепки, об пол звякают шурупы. Быстро прощупывая карманы моих шмоток, проклятый Бас отшвыривает вещи на середину комнаты. Подступив к тумбочке, Бас ухватывает ее за ножку волосатой ручищей, валит на бок и вытряхивает содержимое. На пол с рассыпчатым стуком падают аптечные и парфюмерные флакончики, канцелярская мишура. А, еще письменный стол, мольберт и диван. Ящик стола мерзкий Бас переворачивает на столешницу с дробным грохотом, с дивана срывает плед, обнажая плешивые проталины, из подвижной половинки выдергивает миску с осевшим на эмали налетом опийной вытяжки и отработанной соломой, газетный сверток с клочками ваты и прозрачной упаковкой с импортными пчелками. Весь этот алхимический набор разбрасывается по комнате ударами ног. Жутко гудит голова, в груди — боль, во рту — солоно. Тошнит.
— Ну, козлина поганая, последний раз говорю по-хорошему: гони бабки. Бас, прошмонай у него карманы.
Невыносимый Бас ощупывает мою грудь — брезгливо, стараясь не прикоснуться к свежему кровавому пятну на рубашке, выуживает из кармана несколько скомканных купюр, из другого кармана на пол летит шприц. Его накрывает подошва. Хруст.
— Так что, козленяка?! — черноволосый медленно, четко впечатывая шаг, подходит вплотную. — Ну?
Короткий, но резкий, крепкий, какой-то подлый удар в солнечное сплетение. Скрючиваюсь. Дыхание перебито, вдохнуть — невозможно. Хоть бы глоток, только один глоток воздуха! Нет, никак. Это паршиво. Скорее воздуху, скорее! Ну! В глазах мутнеет. Темнеет. Чернеет. Оседаю на корточки. Бандит хватает меня за волосы, сильным рывком — до звенящего треска корней — выпрямляет во весь рост. И-и-ип! И-и-ип!!! — свистяще всасываю воздух. Дыхание возвращается, в живот льется тепло. Огненная пощечина. Расплавленные брызги в глазах. Наплыв кулака. Удар. Хруст в челюсти. М-м-м-м. Что-то мешает нижней губе. Выталкиваю языком. Падает на пол. Легкий сухой стук. Зуб. Ощупываю десну кончиком языка. Боковой верхний. Скрипит крошка. Осколки. Кровь. Каменные пальцы врага все сильней сжимают волосы, будто он хочет снять скальп, вторую ручищу черноволосый подносит к моей скуле. Двумя пальцами, словно кусачками, тянет нижнюю губу. М-м-м-м… Острая боль. Похоже, губа сейчас лопнет.
— Слушай меня, ублюдок, внимательно слушай. Больше я повторять не буду. Твой долг был четыреста пятьдесят бакинских. Теперь ты должен штукарь. И каждый день будет наматывать по куску. Даю тебе пять дней. Восемнадцатого — размажу мозги по стене. Понял?
— Пон-н-нял… м-м-м-м…
— Ровно пять дней, ни минутой больше. И не вздумай куда-нибудь слиться. Из-под земли, козла, достану. А труп твой разрежу на куски и брошу в канализацию.
После визита костоломов — день четвертый. Балда живет у меня, пока не наступил день пятый. Ни дома, ни в общаге появляться ему не хочется. Надвигается и роковой час свиданья. Его можно отодвинуть на время, но избежать его — невозможно…
— Ну что, может, пойдем? — спрашивает Балда с такой сокрушенностью, что в животе у меня леденеет.
— Надо.
— Я знаю, куда надо двигать, — задумчиво ноет Балда. — Зна-аю. В больницу. Я там лежал. Когда-то. Идем. Давай пошли. Пошли, говорю. Время что надо: дежурная медсестра дрыхнет. Пошли!..
Я подчиняюсь, словно механическая кукла. Мне все равно — куда, я готов на что угодно, только дайте, дайте мне поскорее какой-нибудь мерзости покрепче. Хоть чуть-чуть, хоть пару кубов. Или я полезу из кожи вон.
— Я зна-аю, — сипло шепчет Балда, — зна-аю, где доходят раковые. Я зна-аю, где у них аптека…
Обойдя спящее здание, останавливаемся у маленького, закрашенного изнутри окошка. Туалет. Балда вскарабкивается на хрустящий подоконник, толкает форточку. Закрыта. Отжимает фомкой. Щеколду — ножом вверх. Наружная створка отворена. То же — со второй. Балда заглядывает в форточку, щелкает верхними шпингалетами, перегнувшись вниз, орудует фомкой, размыкая нижние затворы. Оконце распечатано. Мы в туалете. Мирно журчит ручеек в унитазе. Едкий запах хлорки. Выскальзываем в коридор — пустой, тихий, подсиненный жиденьким покойницким свечением. Стараясь ступать мягче, крадусь следом за Балдой. Поворот. Балда осторожно высовывает голову. Чисто. Бесшумно крадемся дальше. Вот она, дверь аптеки. Белая, с блестящей ручкой. Навесной замок — насмешка, семечки для фомки. Внутренний — это серьезно. Скрип, скрежет, хруст, удар — дверь настежь. Если эта берлога подключена к ментовской сигнализации, нам хана. Можно сразу ложиться в морг, он тут неподалеку. Балда включает свет. В шкафу — литровые бутылки с широкими коричневыми пробками. Спирт. К черту и к дьяволу! Гладкий, зеркальный бокс с иголками и шприцами. Годится. В сумку. Колеса. Горы колес. Соняки. Барбитура. Сед, нокс, радики. Релашки. Дерьмо, но все равно пойдет. Лучшие — в сумку. Где стекло? где? ну, где?! Вон где — в сейфе. Вылазьте, приехали! Господи, какими же нужно быть кретинами, чтобы думать, будто лекарство спецучета будет храниться где-нибудь, кроме сейфа! Балда, переворошивший уже все шкафы и ящики, вперился в этот тяжелый железный сундук. Он тоже все понял.