— Ой!
Он обернулся. В дверях, привычно прикрыв глаза ладошкой, стояла хозяйка дома, где он жил.
— Я слушаю вас, хозяйка, — сказал Хамит.
— Там пришли, — сообщила она, глядя в сторону.
— Кто пришел? Где это — там? — строго поинтересовался он.
— Посыльный. Во дворе ждет! — плачуще прокричала хозяйка и, еще раз сказав горестное «ой!», убежала. Взяв полотенце, Хамит вышел во двор, к колодцу.
Посыльный — белобрысый красноармеец, мальчишечка, — сидел на земле, привалясь к забору, и подремывал, прикрыв глаза фуражкой. Крутя ворот колодца, Хамит натужно спросил:
— Что тебе?
Красноармеец встал, отряхнул висевшие мешком шаровары, сдвинул фуражку на затылок и, с уважением созерцая могучий торс, доложил:
— Крумин требует.
Ловко вытянув одной рукой громадное ведро и поставив его на край колодца, Хамит приказал:
— Лей! — и нагнулся. Кряхтя и отдуваясь, мальчишечка наклонил ведро, тугое прозрачное полотнище воды упало на спину Хамита, а брызги разлетелись в стороны. Стирая шальные капли с лица, красноармеец сообщил изумленно:
— Холодная, зараза! Ну, прямо лед!
Крумин стоял у окна и наблюдал, как хорошим армейским шагом пересекал улицу Хамит. Улица была пустынна и повседневна. А Хамит, как всегда, праздничен: в начищенных сапогах, в щегольски замятой фуражке, в гимнастерке с разговорами, стянутый новой портупеей с кобурой.
Крумин аккуратно, двумя пальцами, снял пенсне с толстыми стеклами, жестко растер веки и глазные яблоки, водрузил пенсне на место, с близоруким удивлением глянул на Хамита и спросил:
— Сколько тебе лет, Хамит?
— Двадцать два, начальник.
— А в вагонах смерти атамана Анненкова был совсем мальчик.
— Я старался быть мужчиной.
— Ты им стал, парень. Жаль только, что времени на твою юность не хватило.
— Мы спешили, Ян Тенисович. У нас слишком много дел. Мне некогда праздновать юность.
— Когда ты улыбался в последний раз?
— Я не помню.
— Ну, а когда ты плакал в последний раз?
Хамит немигающе смотрел в глаза Крумину, вспоминая:
— В пятнадцать лет. Меня сбросил необъезженный конь, и я заплакал.
— Ты плакал от боли?
— Я плакал от досады на себя.
Крумин встал и вновь подошел к окну. Опять была улица, пустынная, мирная, будничная. Не оборачиваясь, Крумин сказал:
— Инструктор исполкома Сейсембаев плакал, вымаливая жизнь у бандита Кудре.
Теперь и Хамит встал. Спросил с жестокой надеждой:
— Кудре застрелил его?
— Это было в юрте хромого Акана. Бандит пожалел старика и не нарушил законы гостеприимства.
— Ты расстреляешь Сейсембаева? — желая, чтобы было так, поинтересовался Хамит.
— Ты жесток.
— Сейсембаев в степи — советская власть. А советская власть не может быть трусливой.
— Как все просто для тебя, Хамит! И как все непросто.
Крумин вернулся к столу, выдвинул ящик, достал кипу бумаг:
— Сводки, сводки со всех концов громадного нашего уезда. Бандиты. Бандиты. Бандиты. Ты можешь объяснить мне, почему бандиты появились именно сейчас, когда продразверстку заменили продналогом, когда все могут спокойно жить и трудиться, когда стало легче жить всем?
— У советской власти много врагов. А враги не исчезают просто так.
— Но огни и не появляются просто так, Хамит. Кто их прячет? Кто их вооружает? Кто их кормит, наконец? — продолжал задавать вопросы Крумин, изучающе глядя на Хамита. И вдруг резко: — Ты можешь это узнать. Ты — казах, ты — свой в степи.
— Во всех аулах, в каждой юрте уже говорят: советская власть — слабая власть, она валялась в ногах у Кудре. Я найду Кудре.
— Этого мало. Мне нужны его связи. Руки на виду. А где мозг?
— Отрубленным рукам мозг не нужен. Я найду Кудре, — Хамит вскочил, вытянулся, ожидая официальных приказаний.
— Ты все понял, что я тебе говорил? — Крумин не был профессиональным военным, он не приказывал — размышлял с подчиненным.
— Да, — не раздумывая, четко подтвердил Хамит.
— Основная твоя задача — разведка. В твое распоряжение поступают трое. К сожалению, необстрелянные.
— Мне все ясно. Но что сделают с Сейсембаевым, начальник?
— Я думаю, его пошлют учиться. Куда-нибудь подальше.