Расправа была неслыханно жестока. Каждого заставляли рыть себе могилу, а затем втыкали штык в спину, зарубали шашками или расстреливали.
В селе Пьяновке, Баклановской волости, что в 12 километрах от Сорочинского, карательный отряд сорочинского прапорщика Левина и торговца М. И. Гридина, изловив 8 бывших красногвардейцев, казнил их еще ужаснее. После того как арестованные вырыли себе могилы, их свалили в эту яму и отряд Левина верхом на лошадях топтал живых красногвардейцев в этой яме, еще полуживыми их зарыли в землю.
Так власть Учредительного собрания расправлялась с непокорными «мужиками».
Гоня
Учредиловское
Утром 8 июня, когда стало совсем светло, в комнату вбежал муж, положил на стол револьвер и бомбу и сейчас же направился к двери, бросив на ходу:
— Сохрани, если сумеешь!
Без слов я поняла в чем дело. Отступают. Подошла к столу, взяла бомбу и револьвер, положила их в банную сумку, а сверху закрыла бельем.
На улицах Мещанского поселка в это время становилось шумно, раздавались крики «держи», «вот он», «бей башку к чорту».
Подбегаю к окну, смотрю, какие-то люди в касках ведут рабочего, за ним другого, третьего. Вижу ведут т. Тершукова.
Вспомнила, что хозяева нашей квартиры — черносотенцы, наскоро надела платок на голову, взяла сумку и, ни слова не сказав живущим в соседней комнате, вышла.
Смотрю, в нескольких саженях от нашего дома поставлен к забору человек и трое чехов залпом в него выстрелили. Он упал. А у меня руки и ноги задрожали, в висках застучало. Еле передвигая ноги, я дошла до противоположного угла. Впереди через улицу две незнакомых женщины вели вооруженного чеха, показывая на наш дом. «Вот, — говорят, — там наверху уж очень задорные большевики». У меня дух замер, но они, повидимому, меня в лицо не знали и направились к нашему дому. Я прибавила шагу и, крепко держа в руках сумку, скрылась из своей улицы. После мне рассказывали соседи, живущие в одной квартире с нами, что чехи приходили два раза, обыскивали, расспрашивали хозяйку квартиры. Спрятав револьвер и бомбу у одного знакомого техника, я отправилась с ним к железнодорожному мосту через реку Самару. Доходим до вокзала. Попадаются трупы убитых рабочих.
Около большого камня, прислонясь спиной к нему, полулежал убитый молодой мужчина. Рука его замерла в изогнутом положении, около него лежал мешочек защитного цвета. Мой спутник посмотрел в нем документы, оказалось, что лежащий — организатор Красной гвардии города Оренбурга.
Рядом лежал труп, весь израненный, пальцы рук оторваны. Около него, с выражением безысходного горя на лице, сидела пожилая, лет 45, женщина. Я подошла к ней:
— Что, тетушка, или знакомый твой?
Она оторвала голову от колен, взглянула на меня и еле прошептала запекшимися губами:
— Сын…
Идем по Заводской. У клуба коммунистов несколько обезображенных трупов. Белые стены дома обрызганы кровью, как будто кто нарочно облил.
У одного из трупов была только половина туловища — от головы до пояса, а другой половины не было… Кто-то из толпы говорил, что другая половина в помещении. Дома через два труп женщины: обезображенное лицо, голова сплошь покрыта ранами.
По середине улицы вели партию рабочих, среди которых попадались знакомые лица. Всех их знала как честных ребят.
Чехи бьют прикладами отстающего товарища. Прихрамывая пошел, — наверное, сильно ударили по ноге. Чех его ударил еще по спине прикладом, другой по голове, и он совсем упал. Стали его толкать. У него кровь потекла по виску.
— Разойдись! — кричат чехи, махая винтовками, толпе.
Идущая за ними толпа хлынула и меня оттолкнули. Я не видела, что с ними было дальше.
Мы пошли на площадь к памятнику.
Толпа с криками: «Еще одного поймали» — бежала по направлению к бывшей городской управе.
Вижу — вывели из двери управы молодого человека, совсем еще юношу, и посадили в автомобиль. Он встал во весь рост и посмотрел вокруг, повидимому, ища глазами кого-либо из своих. Нисколько не растерялся, не дрогнул ни один мускул, только лицо было бледное. Кто-то из толпы крикнул:
— Какой храбрый!
А один из вооруженных, сидевших в автомобиле, русский офицер, сказал: