Пища в тюрьме была очень плохая. Хлеба давали мало, и голодные заключенные из окон кричали на улицу, чтобы им приносили съестного. Большинство арестованных были красногвардейцы, взятые в плен: в боях у Липягов и Самары.
Вначале обыски производились довольно редко: раз в две или три недели. Делали их надзиратели; иногда специально для обыска в тюрьме появлялись: Данилов из контрразведки и служивший раньше в Красной армии провокатор Вордак, поступивший после переворота на службу в штаб охраны. Обыски участились, когда в совете рабочих депутатов особенно остро был поставлен вопрос о заключенных и когда в связи с этим по городу и в тюрьме разнеслись слухи о готовящемся будто бы нападении на тюрьму для освобождения арестованных.
Была усилена охрана и, когда одновременно с этим начались волнения в местном гарнизоне, несколько ночей подряд были мобилизованы надзиратели, и в бане, находящейся против тюрьмы на Ильинской улице, был на всякий случай размещен отряд солдат.
Новый начальник тюрьмы Георгиевский, сменивший Климова, оказался по мнению власти «слишком мягким». Чтобы «подтянуть» тюрьму, был вытребован из Бугуруслана Извеков, который, хотя и числился старшим помощником, фактически был полным хозяином.
За два дня до оглашения известия о взятии советскими войсками Казани в тюрьме был произведен особо тщательный обыск. На этот раз обыскивали чехи. Грубые и вызывающие, они обыскивали арестованных, вытряхивая матрацы и мешки, оглядывая коридоры, дворы и даже оранжереи, разыскивая, как выяснилось впоследствии, якобы спрятанные пулеметы. После этого в тюрьму был назначен новый военный комендант (временно эту должность выполнял Георгиевский). Его помощником был назначен чех. В тюрьму был назначен специальный караул из чехов, который по малейшему поводу стрелял в окна заключенных.
Чем ближе продвигались к Самаре советские войска, тем строже становился режим в тюрьме. Часть видных работников в количестве 40 человек была отослана в Уфу, а против 13 человек было состряпано обвинение в «заговоре», и 5 товарищей были расстреляны. Остальные, среди которых были главным образом «старосты», — осуждены на 4–12 лет каторги.
А. Я. Бакаев
Заложники
Чехи занимали Самару. Забежал я на квартиру, снял шинель, патронташ, винтовку, одел штатское пальто, взял револьвер и пошел на Волгу к пристаням. Пришел к дачной пристани — парохода нет, только обывательская публика, состоящая из торговцев, — все хорошо знают меня, — гогочет от радости. Вижу — дело плохо, нужно удирать, а то контрреволюционная толпа убьет. Иду по берегу к лесопильным пристаням — на перевоз. Там уже чехи, вижу кое-где своих, но они в таком же положении, как и я.
Вышел на Воскресенскую площадь, здесь меня и выдали чехам какие-то приказчики лесных пристаней. Это было около 7–8 часов утра 8 июня 1918 года.
На площади была огромная толпа антисоветски настроенной обывательщины.
— Давайте его нам, мы сами с ним расправимся! — кричали из толпы. Ко мне потянулись десятки рук. Но чехи, обезоружив меня, не отдали толпе, а ждали распоряжения от своего офицера, стоящего недалеко.
Толпа увеличивалась. Выкрикивают мою фамилию, требуют моей крови. Передние бьют меня в спину, в бока, по голове.
Однако конвой выводит меня из толпы, подводит к чешскому офицеру. Офицер взял мой револьвер, осмотрел его. «Ну, — думаю, — моим же револьвером и убьет меня»… Но офицер приказал двум чехам отвести меня на станцию к Чечеку.
Дорогой до станции нет-нет да кто-нибудь из сопровождающей меня толпы ударит сзади в голову или спину кулаком или палкой. Один раз я получил сильный удар камнем.
На станции толпа еще больше. Толпу прошли, но мне очень изрядно попало.
На станции Чечека не оказалось, он у моста. Повели туда. На Панском переезде огромная толпа. Увидали меня и громадной волной с ругательствами направились мне навстречу и стали бить палками и кулаками. Я бросился бежать вперед к недалеко стоящей группе чехов, моя стража за мной.
Толпа отстала. Меня направили на станцию Кряж. Пошли через мост, на той стороне моста вижу под откосами массу трупов наших товарищей.
Навстречу идут чехи, кричат: «комиссар», «комиссар». Говорят моей страже: «Крык его». Но «крык» не сделали.