Подлинный подписали:
Временно исполняющий должность войскового атамана и уполномоченный от Комитета членов Всероссийского учредительного собрания Каргин.
Уполномоченный от Комитета членов Всероссийского учредительного собрания по Оренбургской губернии
П. Богданович.
М. Хатаевич
Из недавнего прошлого
7 июня 1918 года, под вечер, остававшаяся бессменно трое суток в окопах у реки Самары самарская коммунистическая боевая дружина, имевшая в своем составе в тот момент 400 коммунистов и беспартийных рабочих, была сменена только что прибывшим на подмогу уфимским отрядом Красной армии, состоявшим из 600 человек. А утром 8 июня чехи вступили в Самару, пройдя железнодорожный мост через реку Самару без единого выстрела. Пулеметы, в значительном количестве расставленные таким образом, чтобы держать мост и подступы к нему под перекрестным огнем, оказались совершенно безмолвными в момент, когда чехи проходили мост.
Защитники Самары в ночь на 8 июня были более спокойны и уверены в прочности положения, чем в предшествовавшие 3–4 дня.
Пришедшие 7 июня значительные по тому времени подкрепления (кроме уфимского пришел еще красноармейский отряд в 500 человек из Симбирска) давали некоторое основание для такого оптимизма. Многие из товарищей, не спавшие 3–4 ночи подряд, устраиваясь соснуть где-нибудь на столах или на полу, меньше всего ожидали, что через 3–4 часа они будут разбужены стрельбой вступившего в город врага.
Наш небольшой отряд в 15 человек (из дружины при штабе революционной охраны) с одним тяжелым и двумя легкими пулеметами был брошен на грузовике в сторону реки Самары в четыре часа утра. Мы еще не знали, что чехи вступили в город. Нам сообщили по телефону, что одна из милицейских частей (не помню какая) кем-то обстреливается. На перекрестке улиц Льва Толстого и Самарской мы столкнулись совершенно неожиданно для себя с наступающими цепями чехов, продвигавшихся по Самарской улице. Мы спешились и, укрываясь за выступами домов, установили наши пулеметы и вступили в перестрелку. Через несколько минут, после небольшого ощущения толчка, я вдруг почувствовал, что винтовка, бывшая у меня в правой руке, непроизвольно выпала, а сама рука бессильно опустилась книзу. Потребовалось, вероятно, не менее одной минуты для того, чтобы я сообразил, что ранен. Как выяснилось уже позже, ранила меня не чешская, а какая-то другая предательская пуля, летевшая откуда-то сбоку. Я стоял прямо лицом к наступавшим чехам; пуля же, ударившая прямо в грудь против сердца, пошла наискосок и вышла сбоку, пройдя еще через правую руку.
В тот момент в нашем маленьком отряде уже было несколько раненых и был убит пулеметчик. Видя невозможность сдержать значительно превосходившие нас силы противника и будучи обстреливаемы зашевелившимся белым офицерством с флангов (из окон и с крыш), наш отряд стал отступать к Волге. Я же, чувствуя подступающую слабость, вошел в калитку ближайшего двора на Самарской улице для того, чтобы там где-нибудь, если удастся, укрыться и получить первую помощь. Это был очень большой двор с множеством деревянных флигелей. Мне помнится, что я стучался в несколько дверей, но везде отказывались меня впустить. В самом конце большущего двора меня впустили в небольшую хибарку, где, к моему счастью, оказалась знавшая меня коммунистка т. Сосновская. Муж т. Сосновской, недавно вместе с нею приехавший в Самару, коммунист-поляк, в это время был в другом нашем отряде, прикрывавшем нашу артиллерию, которая стояла на Хлебной площади. Сосновская быстро втащила меня в какой-то подвал и полотенцем забинтовала мою руку. Силы в этот момент меня уже совершенно покинули. Несколько часов до первой медицинской помощи провел я в этом подвале, временами в полном беспамятстве, иногда в полузабытьи. Как мне потом передавали, врач, перевязавший меня, был доктор Клячкин.
Спустя много часов, уже к вечеру этого дня, меня на носилках потащили в Шихобаловскую больницу. Товарищи, взявшие на себя заботу о моей особе, действовали совершенно правильно, ибо навряд ли можно было пронести любого раненого по улицам за пару часов до этого, когда по улицам Самары убивали рабочих и красноармейцев, когда пьяная от бешеной злобы к большевикам и обезумевшая от крови толпа лавочников, домовладельцев и белых офицеров убила самосудом многих и многих наших товарищей. Сознание только отдельными моментами возвращалось ко мне: один из этих моментов глубоко запечатлелся в моей памяти. Чешский солдат, отвернув простыню, которой было закрыто мое лицо, со злобой и ненавистью разглядывая меня, кричит: «мадьяр», перемешивая это слово с русскими и чешскими ругательствами и прикладывая острие своего штыка к моей груди. Я уже ощущал холод этого штыка и посейчас удивляюсь тому безразличию и спокойной апатии, с которой мое сознание воспринимало грозящую в ближайшее мгновение смерть. Очевидно, не презрение к смерти и большая сила воли, а упадок сил, ослабление энергии и воли к жизни, вызванные громадной потерей крови, были тому причиной. Несшие меня на носилках и сопровождавшие меня в больницу молодые девушки или женщины (к сожалению, я до сих пор не знаю, кто же тогда спас меня от такой близкой смерти) подняли крик и визг на всю улицу. Они уверяли солдата, что я их родственник, раненый случайно шальной пулей. Вцепившись в руку, уже собиравшуюся нажать на штык, они сумели меня отстоять.