Около полутора недель был я в шихобаловской больнице. Оставшиеся в подпольи товарищи, заранее узнав, что белые власти собираются учинить облаву в больницах на раненых коммунистов и красноармейцев для отправления их в тюрьму, сумели накануне этой чистки больниц изъять меня оттуда и перевести в… родильный приют.
В этой больнице для рожениц, содержателем которой был доктор Шарогородский, я оставался около 2 месяцев. Врач-хирург, ныне умерший доктор Власов, посещал меня там аккуратно и при его помощи раны мои изрядно поправлялись. Проявленный ко мне интерес случайно увидевшим меня в окно со двора больницы чехословацким унтер-офицером, пришедшим в гости к одной из больничных сиделок, вынудил меня снова переменить убежище. Товарищи из подпольной организации, проявившие ко мне очень большое внимание, поместили меня временно, до приискания лучшего, на квартире некоего Гандурина, тогда жившего в Самаре. Жена его, не бывшая никогда большевиком и близким к нашей партии человеком, проявляла ко мне наилучшее, чутко товарищеское отношение. Сам же Гандурин все время смотрел холодно и косо в мою сторону и не особенно старался скрыть свое недовольство и боязнь. Это вынудило меня на третий день пребывания на этой квартире покинуть ее, не дождавшись подыскания другого убежища. Имея сведения, что на дачах скрывается много наших ребят, я решил направиться туда же и там где-нибудь устроиться. Я не опасался быть узнанным, ибо в Самаре до прихода чехов я жил не более 3 месяцев, да и ранение и выросшая после ранения борода изрядно изменили мою внешность.
Сев для этой цели в трамвай, я на 3-й или 4-й остановке был арестован чешским унтер-офицером по указанию какого-то опознавшего меня обывателя. Это было 17 августа. Меня сначала повезли на извозчике в номера «Львов», по Самарской улице, где помещался чешский комендант города Ребенда.
Хотя в больнице я был записан под другой фамилией, но, будучи опознан, я при допросе сразу ответил утвердительно на заданный мне вопрос о моей фамилии и принадлежности к большевикам. Не желая подводить никого из помогавших мне укрываться, я совершенно отказался отвечать на вопросы о моем местопребывании за все это время. Рассвирепевшие допрашиватели подвергли меня жестокому избиению: долго колотили рукояткой нагана по лицу и по голове, засовывали дуло револьвера в рот и угрожали немедленно спустить курок, били каблуками по завязанной и забинтованной груди, где раны далеко не закрылись, но никаких ответов больше от меня не получили. Во врем этого избиения я потерял сознание и очутился спустя несколько часов в арестном помещении при учредиловском штабе охраны. Очнулся я весь разбитый, в синяках и кровоподтеках, с запухшим лицом и глазами. Назавтра меня допрашивал уже без рукоприкладства следователь ведомства юстиции при Комитете членов Учредительного собрания и в тот же день вечером я был отправлен в тюрьму, откуда попал сразу в тюремную больницу. Вид у меня при этом был таков, что принимавший меня тюремный надзиратель сказал: «Ну, этот больше трех дней не протянет»…
В тюремном больничном бараке, значительно изолированном от главного тюремного корпуса, кроме меня было еще 20–25 заключенных. В этом бараке я оставался немногим более полутора месяцев, вплоть до вступления в Самару Красной армии.
4 или 5 октября чехи и белоказаки производили эвакуацию тюрьмы, где находилось в этот момент до 4 тысяч заключенных. Из этих 4 тысяч и был составлен знаменитый «Поезд смерти», об ужасной судьбе всех попавших в который в печати уже сообщалось. Чехи производили эвакуацию очень торопливо, с большой спешкой и паникой. Выгнать больных из расположенных в отдалении больничных бараков и присоединить их к общей массе эвакуируемых, собравшихся на главном тюремном дворе, они поручили тюремным надзирателям, большинство которых оставалось, не уходило с белыми. Когда они пришли в наш больничный барак с предложением немедленно выходить, часть находившихся там стала было собирать свои вещи. Я же и еще некоторые товарищи заявили, что мы больные, двигаться не можем и никуда с места не тронемся. Я лично ожидал немедленной расправы с нами. Но считая гибель свою при эвакуации в железнодорожном эшелоне (при отсутствии перевязок и т. д.) неизбежной, все же пришел к выводу, что больше шансов на спасение у нас останется, если мы не тронемся с места.