Все в вагоне превращаются в слух… Храбрость и предприимчивость пулеметчика-красногвардейца встречают тихое восхищение, смешанное с завистью.
Проходит немногочисленная публика. Одни с изумлением, другие с ужасом всматриваются в исхудалое, грязное и обросшее лицо странного «пассажира», выглядывающего в окошко товарного вагона.
Наконец какой-то прохожий бросает ему булку…
В вагоне общее движение. Булка вызывает радость, надежды.
Красногвардеец делит булку на несколько частей, больший кусок съедает сам, а остальные раздает ближайшим товарищам. Через минуту он снова высовывается в люк. Идущий мимо конвойный офицер замечает его. «Закрыть люк», гремит приказ солдату, стерегущему наш вагон. Солдат дает несколько выстрелов по вагону, но, к счастью, ни в кого не попадает. В вагоне воцаряется паника. Строятся самые страшные предположения о том, что может ожидать нас за нарушение запрета открывать люки.
Путь в мир снова закрыт.
Но голод, дикий голод прибавил храбрости. Несколько часов спустя, как ни в чем не бывало, начались энергичные манипуляции у остальных люков. Ногтями отгибали толстые гвозди, которыми были заколочены люки, и под стук колес, медленно, постепенно, во время хода поезда, сапогами отбивали их.
Открывание люков и выпрашивание милостыни понемногу было легализировано.
Правда, солдат ругался, угрожал, по временам целился из ружья и стрелял, — тогда люки поспешно закрывались. Но через минуту их снова открывали, следя сквозь щели и используя малейшую рассеянность конвоира, чтобы обратиться к идущему мимо железнодорожнику или к кому-либо из сравнительно немногочисленной на перроне публики.
То же самое, видимо, происходило и в других вагонах. Мы слышали голоса заключенных и время от времени стрельбу конвоя по вагонам, но «путь в мир» был открыт.
Через открытые люки в вагон изредка попадали то ломоть хлеба, то соленый огурец, то кусок булки или баранки.
Станции тут были маленькие и попадались редко. На больших станциях поезд либо совсем не останавливался, либо нас зорче стерегли, и поезд останавливался далеко от станционных зданий. Конвой грозными окриками отпугивал любопытных, в особенности рабочих и железнодорожников.
Невелика тут могла быть добыча. Всего «улова» первого дня едва хватило для насыщения одного человека, а нас было шестьдесят.
Чем дальше мы отъезжаем от Самары, тем холоднее становятся ночи. Ослабевшие от голода, измученные чуть не беспрерывным стоянием на ногах, почти бее сна — мы все хуже переносим холод. Наступление сумерок наполняет всех страхом.
Идут четвертые сутки… Вероятно, мы где-нибудь недалеко от Уфы.
Настойчивость и смелость товарищей, просящих подаяние, растет вместе с голодом и отчаянием. Теперь уже не действует даже стрельба по люкам. Под пулями, только наклонив головы, люди продолжают просить хлеба даже на больших станциях, где наш поезд возбуждает всеобщее любопытство.
В этот день в наш вагон попало значительно больше еды: несколько соленых огурцов и яблок, несколько кусков хлеба, булок и баранок.
Впрочем, в этот день выпрашивание милостыни прекратилось еще до наступления сумерок.
Мы стояли на какой-то большой станции. Несмотря на окрики, люки были открыты и умоляющие вопли раздавались довольно громко.
Вдруг мы заметили какое-то движение в публике, шум, крики. Все люки мгновенно закрылись. В нашем вагоне воцарилась тишина. Сквозь щели в дверях и отверстия в люках несколько товарищей стало осторожно наблюдать за тем, что происходило на платформе, шопотом информируя остальных.
Внимание и любопытство публики привлекал к себе соседний вагон.
Через несколько минут мы услышали команду и дверь этого вагона открылась. Крики, шум. Из вагона вытаскивают упирающихся заключенных.
Еще несколько долгих минут. Потом ружейный залп, за ним несколько одиночных выстрелов из револьвера.
Мы не знали, что произошло, но все мы поняли: там погибают наши товарищи.
В вагоне воцарилась мертвая тишина.
Ни один люк не открывался, и никто уже не осмеливался высунуть голову.
Лишь несколько позже мы узнали, что произошло.
Оказывается, буржуазная публика, находившаяся на перроне, узнала среди заключенных то ли местных, то ли известных ей большевиков и обратилась к коменданту с требованием выдать их местным властям для расправы.
Комендант поезда отказал в просьбе, но сам тут же на месте совершил «акт правосудия». Человек пятнадцать, как нам говорили, расстреляли неподалеку от станции.