Наступила ночь. Пронизывающий холод становился все сильнее. Некоторые товарищи в глубоком отчаянии взывали о смерти. Какой-то молодой товарищ, повалившись на пол, бился в конвульсиях, четверо больных уже не были в силах ни стонать, ни просить о помощи. Время от времени кто-нибудь бросался на стенку вагона и бил в нее ногами и кулаками. Когда шум и проявления отчаяния становились слишком громкими, конвойные солдаты, ехавшие на площадке нашего вагона, начинали грозить нам, а потом стреляли.
Несколько выстрелов через стену вагона — и в вагоне снова воцарялась тишина, прерываемая лишь чьими-то всхлипываниями и придушенными стонами.
Все с нетерпением ожидали Уфы.
Мы обольщали себя надеждой, что в Уфе нас поместят в тюрьму. Это было общей мечтой. Тут никто вслух не мечтал об освобождении, не упоминал о прелестях «домашнего очага». В этих страшных условиях тюремная камера казалась нам уютным уголком, тихим раем.
Уфа! Поскорее бы Уфа! — вот, что поддерживало бодрость в самых слабых, неспособных уже стоять на ногах заключенных.
В Самаре, еще до того, как меня перевели в общую камеру, товарищи передали мне с воли сто рублей и документы, которыми я смог бы отлично воспользоваться, если бы сумел бежать где-нибудь не очень далеко от Самары.
Поэтому каждый километр, отдалявший меня от Самары, уменьшал мои шансы в случае удачного побега из вагона, удалял меня от фронта и от наших.
Вот почему я не разделял с другими мечты поскорее очутиться в уфимской тюрьме. С первой минуты, когда меня втолкнули в вагон, я думал только об одном: о побеге.
Понемногу я стал осматриваться. Индивидуальный побег из битком набитого вагона, где нельзя было шевельнуться, не толкнув других, казался мне почти невозможным. Пришлось подумать о коллективном побеге. Для этого нужно было ознакомиться с товарищами, завоевать доверие, сорганизовать их. А это было нелегко.
Среди шестидесяти заключенных, сбитых в кучу в нашем вагоне, были представители семи национальностей: русские, двое белоруссов, трое венгерцев, двое австрийских немцев, один словак, трое татар и двое поляков. В числе русских было двое молодых уральских казаков, один молодой моряк-анархист и несколько красногвардейцев. Огромное же большинство составляли рабочие из уездных городов и поселков Самарской и Саратовской губерний, причем наибольшую группу составляли рабочие из Вольска, если не ошибаюсь с цементного завода, где работал также и Ворон. Он-то и знакомил меня постепенно с составом вагона, зная большинство товарищей еще по тюремным камерам.
Я посвятил в свои планы Ворона. Иногда, на минутку присев в уголке на корточках, мы шопотом обсуждали их. Оба мы признавали, что наиболее реальный план — это коллективный побег через двери, которые при некотором усилии удалось бы либо открыть либо взломать.
После того как дверь была бы взломана, нужно было выскакивать на ходу, рассчитывая на то, что если бы даже наш побег был немедленно замечен, все же большинству удалось бы бежать, а погибнуть могло лишь несколько человек либо от выстрелов либо падая из вагона.
Чтобы увеличить шансы на побег, следовало организовать его где-нибудь неподалеку от города, где легче было бы найти помощь и укрыться.
Мы рассчитывали, что в виду поспешности, с которой производилась эвакуация, поезд не мог бы надолго остановиться в пути. Это дало бы нам время добраться до города или хотя бы удалиться от железной дороги в глубь леса или в поля.
Когда план в общих чертах был намечен, Ворон словно «просто так» стал заговаривать об этом с товарищами, наводить разговоры на тему о побеге и т. д. Но он натолкнулся на решительное нежелание большинства товарищей, которые, будучи почти голыми, не могли рассчитывать на удачный побег.
«Теоретическая» дискуссия на тему о побеге ярко выявила, что об общем согласии на побег не может быть и речи.
Только Данилов, моряк и несколько красногвардейцев с сочувствием и некоторым интересом отзывались о побеге.
Я серьезно опасался, что в случае побега группы будут расстреляны остальные. Всем хорошо запомнилась угрожающая речь, с которой к нам обратились еще на тюремном дворе.
Пришлось отказаться от планов коллективного побега. Но отказаться совсем от мысли о побеге я не мог.
Ворон не только не противился моим намерения, но даже обещал свою помощь. Единственной возможностью был побег через окно. Но выскочить на ходу через узкий люк, находившийся под самым потолком, — дело нелегкое. Еще труднее ночью пробраться к нему в этой давке.