Наконец с помощью Данилова, стоявшего неподалеку от одного из открытых люков и бывшего в приятельских отношениях с красногвардейцем-пулеметчиком Степой, мне удалось добиться обещания, что следующей ночью (четвертой со дня отъезда из Самары), как только стемнеет, мне дадут возможность незаметно пробраться к люку и помогут в побеге.
Если бы все пошло хорошо, должны были бежать Степа и еще один товарищ железнодорожник. Ворон с его могучими плечами не мог мечтать о том, чтобы протиснуться в узкое отверстие люка и выскочить на ходу.
Уже предыдущей ночью слышалась стрельба, и поезд останавливался среди поля. Мы были уверены, что товарищи из других вагонов пытаются бежать.
Наконец наступила ночь. Пробравшись осторожно к окну, мы потихоньку приоткрыли люк. Ночь была темная. Поезд шел со скоростью примерно 20–25 километров в час.
Ворон, подойдя к окну, подставил свои могучие плечи. Я открыл люк, тихонько высунулся по пояс вниз головой и, опираясь одной рукой внизу на стенку вагона, а другой держась за люк, бросился вниз головой, с таким расчетом, чтобы повернуться в воздухе и вскочить на ноги.
Но судьба сыграла со мной роковую шутку: я повис вдоль стенки вагона вниз головой, над самыми колесами. Поскольку руками я уже перестал держаться, я беспомощно висел в воздухе и ногами держался за люк, сохраняя некоторое равновесие.
Лишь несколько мгновений спустя я сообразил, что произошло: выскакивая, я зацепился полой пальто за крючок в дверцах люка, который открывается наружу, и на нем повис.
Конвой, стоявший на площадке, услышал, как об стену стукнулись дверцы, которые я толкнул, выбрасываясь из вагона, и поднял стрельбу, Пули, как осы, свистели вокруг меня, а я продолжал висеть, не имея возможности ни выскочить, ни влезть обратно в вагон.
Наконец Ворон и пулеметчик Степа поняли, что произошло, и быстро втащили меня за ноги в вагон.
Вся эта история длилась с полминуты, может быть минуту.
В вагоне все проснулись. Толкая дремлющих и наступая на сидящих, мы с Вороном пробрались к своему месту.
В вагоне было чертовски темно, и вначале никто не сообразил, что произошло.
Лишь долгое время спустя, понемногу стали догадываться, в чем дело.
Когда наступил день, нервное настроение еще более возросло.
На меня смотрели уже, как на покойника.
Но кончилось это дело удачнее, чем мы все ожидали.
Утром к нашему вагону подходит солдат, стоявший ночью на площадке, а с ним унтер-офицер.
— Ну, говори, кто тут у вас ночью собрался бежать? — спрашивает он Степу, который с первых же слов предупредительно оказался в окне.
— У нас? Бежать? — в свою очередь спрашивает Степа с невероятно изумленным лицом. — Да у нас никто и не думал бежать!
— А в кого же это я стрелял ночью? — грозно спрашивает солдат.
— Правильно, господин начальник, вы стреляли… Мы как раз хотели выбросить кое-что, — тут у нас навалил один парень, — а дверцы нечаянно хлопнули. Ну и напугались же мы и так надавали ему по морде, что уж больше ему не захочется…
Степа так затараторил, уж так льстил «господину начальнику», что тот, видимо, не зная точно, что произошло ночью, дал себя умаслить, и все кончилось несколькими «матушками».
Но шансы на побег уменьшились.
В Уфе
В нашем вагоне возникла своеобразная коммуна. Дело в том, что некоторые уголовные заключенные, находившиеся вместе с политическими, пытались монополизировать окна и выпрашиваемый у железнодорожников хлеб распределять только среди ближайших своих соседей. Естественно, что другие заключенные, находившиеся в глубине вагона, стали протестовать против этого.
На этой почве часто возникали скандалы. Поэтому группа товарищей — Ворон, я, пулеметчик Степа и другие — решила урегулировать вопрос о распределении получаемых продуктов.
После одного из скандалов я обратился к заключенным с речью. Я говорил страстно о товарищеской солидарности, о достоинстве политического заключенного, о необходимости порядка и о коммуне.
Наступила глубокая тишина. Мое выступление удивило всех. До этого я молчал, как заклятый, не требовал своей доли в «улове», и до вчерашней ночи меня почти не замечали. Тем больший эффект произвела моя речь.
После короткого молчания меня поддержал Данилов. С жаром подхватил мою мысль Степа, который тоже выпалил горячую речь. Выразила сочувствие и группа товарищей, стоявших посредине вагона, которых чаще всего обделяли. Таким образом значительная часть заключенных высказалась за мои предложения. Остальные, особенно стоявшие вблизи окон, были менее восхищены, но не возражали.