Новые порядки мы начали с выборов старосты. Данилов предложил выбрать меня. Предложение было принято.
Мы постановили, чтобы вся еда шла в общий котел. Выбрали специального хозяина, который должен был производить дележ. Выбор пал на Степу.
Неотложнейшей задачей, которую мы себе поставили, было проделать дыру в полу вагона, так как нас попрежнему ни на минуту не выпускали наружу и в вагоне стояло страшное зловоние.
Оказалось, что у нас имеется перочинный ножичек. Немедленно принялись за работу, целыми часами, потихоньку, с величайшей осторожностью ковыряли им пол. Ножичек был мал, и мы боялись сломать его. Но помог нам один случай.
На следующий день, перед самым заходом солнца, поезд остановился среди поля, за какой-то маленькой станцией. Вагоны начали открываться, и нас стали выпускать на свежий воздух.
Поблизости протекала речка, перед ней раскинулась маленькая полянка. На другом берегу речушки уставили пулеметы, с боков цепью выстроились солдаты. Нам дали несколько минут, чтобы сходить по нужде. Пошатываясь и спотыкаясь, мы вышли на полянку.
Был прекрасный тихий вечер. Солнце бросало свои последние лучи на верхушки деревьев. На фоне пожелтевшего леса и чудесного осеннего вечера мы выглядели дико и жутко.
Мы были окрашены в белый цвет: не только одежда, но и волосы, усы, бороды, лица, руки — все было покрыто белой известковой пылью, которая въедалась нам в тело. Из соседнего вагона выскакивали какие-то существа, выкрашенные в черный цвет: им попался вагон из-под угля.
Голова у меня кружилась, и я не мог устоять на ногах. То же было и с другими товарищами. Неподвижно мы сидели на земле. Более сильные взялись ветками и травой вымести наш вагон.
Я подполз к речке попить воды и помыться. То же сделали и другие, и, несмотря на угрозы открыть стрельбу, мы добились своего.
Десять минут быстро пролетели. Нужно было возвращаться в вагон. Это было значительно труднее. Многие настолько выбились из сил, что не могли уже вскарабкаться в вагон. Солдаты подгоняли их, колотя ружейными прикладами по спинам и головам.
Мы снова очутились в темном вагоне. Вдохнув немного свежего воздуха, мы чувствовали себя как пьяные. Мы не могли держаться на ногах: одни валились на других и, обессилевшие, так оставались лежать.
Из нашего вагона выбыло двое товарищей. Они уже не были в силах поднимать головы. Их убрали в специальный вагон, где лежали только тяжело больные. Среди них не было никого, кто мог бы открыть люк, вскарабкаться вверх по стене и просить милостыню. Они были осуждены на медленную смерть. Больные умоляли оставить их у нас, мы тоже просили за них, но тщетно.
Из этого похода в вагон был принесен костыль, которым прикрепляют рельсы к шпалам, и гвоздь. Теперь проделать отверстие в полу было для нас пустяком.
Пытались мы организовать и ночлег, стараясь возможно экономнее использовать небольшую площадь вагона. Устраивали мы это таким образом: ложась, нужно было расставить ноги, между которыми укладывался следующий товарищ, положив голову и плечи на живот первого. Таким образом располагались третий, четвертый и т. д. Можно себе представить, как нам было удобно находиться всю ночь в таком положении.
Чем дальше мы ехали, тем становилось холоднее. Ночь приносила нам не сон, а муки холода, который не давал даже вздремнуть.
Наконец мы подъехали к Уфе и остановились на одном из запасных путей, которые были забиты воинскими поездами. Вокруг шатались сотни пьяных офицеров. Водка здесь продавалась свободно, так что и наш конвой во главе с офицерами вскоре оказался пьян досмерти.
Офицеры узнали, кто мы и откуда, и стали кучками собираться вокруг поезда, громко требуя, чтобы им выдали нас, а они уж наведут «порядок». Раздраженные поражениями на фронте, они имели явное желание выместить свою злобу на наших шкурах.
Пьяный конвой притворялся, что следит за «порядком», но не осмеливался выступать против «их благородий». Офицеры уже ломились в вагоны и пытались открыть двери. В вагонах поднялась паника. Старались не говорить громко, чтобы не привлечь внимание взбешенных офицеров.
Кое-кто из офицеров начал стрелять в заключенных через стенки вагона. В нашем вагоне вскоре оказался один тяжело раненый, которого позднее убрали в вагон для больных, и двое легко раненых. Мы сами, как могли, перевязали им раны и спрятали, чтобы и их, чего доброго, не убрали к больным, где им угрожала еще более тяжелая участь.