Положение несколько изменилось лишь с приходом дополнительного многочисленного конвоя. В таких условиях мы провели почти сутки. Лишь на следующий день вагоны стали открываться, и нас повели куда-то, предварительно разбив на партии. Мы выглядели, как процессия привидений. Грязные, обросшие, пошатываясь словно пьяные, падая и поспешно вскакивая, мы шли, осыпаемые градом ругательств, угроз и ударов пьяных белогвардейцев.
Мы не знали, куда нас ведут. Тихим шопотом высказывались всевозможные предположения. Одни шептали, что нас ведут в тюрьму, другие — что за город, где нас будут расстреливать. Оказалось ни то, ни другое. Нас вели… обедать.
Впервые со дня отъезда из Самары мы получили обед. Нас привели в огромные сараи-бараки, выдали по куску хлеба и на каждую пятерку немножко горячей похлебки.
Можно себе представить, с какой молниеносной быстротой все это исчезло в наши желудки! Не прошло и полминуты, как заключенные уже вытирали пальцами пустые миски и с аппетитом облизывали их.
Мы вернулись к себе в вагоны. Все вслух мечтали о том, чтобы нас поместили в тюрьму. Обед распалил аппетиты и пробудил фантазию. Ах, если бы каждый день нам получать такой обед! А это было возможно только в тюрьме.
Но мечты эти оказались недостижимыми. Этой же ночью мы поехали дальше. От конвойных мы однако узнали, что в вагоны погрузили хлеб и что теперь мы будем ежедневно получать по четверти фунта хлеба.
По сибирским равнинам
Поезд наш вступал в неизмеримые сибирские равнины. В вагоне царило дикое отчаяние. Ночи стали невыносимо холодны. Мы страдали от мороза больше, чем от голода. Мысль, что впереди нас ожидает еще, кто знает, сколько таких ночей, доводила людей до безумия. Кто не слышал о сибирских морозах!
Порядок, господствовавший днем, сразу нарушался с наступлением ночи. Всю ночь заключенные проводили в прыжках и приплясываниях, под крики и стоны.
Через несколько дней после того, как мы покинули Уфу, из нашего вагона убрали еще два трупа: умер один из раненых в Уфе и молодой уральский казак — красногвардеец. Нас осталось уже 55 человек. Сколько из нас выживет, сколько вынесет эти адские муки?
По правилу мы должны были получать в день четверть фунта черного хлеба, но это редко соблюдалось. Воду мы попрежнему не получали и вынуждены были выпрашивать ее наравне с хлебом. Через несколько дней мы добрались до Челябинска. Там мы во второй раз за время путешествия получили обед, и для нас погрузили хлеб. Но уже через три-четыре дня нам перестали его выдавать, так как погруженный запас окончился, а до города, где нас снова должны были снабдить провиантом, было еще далеко.
Зато гораздо терпимее стало отношение к выпрашиванию милостыни. Повидимому, здесь далеко за Уралом, меньше опасались побегов. Но станции были так редки и так малы, что трудно было рассчитывать на значительную помощь.
На многих станциях и полустанках, кроме железнодорожников и нескольких дорожных рабочих, не было никого, кто стал бы нам помогать. А выказать свое сочувствие большевикам, под градом оскорблений и ругательств подойти к вагону, чтобы бросить кусок хлеба или булку, — разве для этого не требовался героизм? Иногда конвой ограничивался только руганью, но часто от него доставался и удар прикладом за одно только приближение к поезду.
Однако весть о нашем поезде значительно опережала нас. Разносили ее машинисты, обгонявшие наш поезд, кондуктора и пассажиры. И нередко не успевали мы подъехать к станции, как уже какая-нибудь жена железнодорожника стояла с ведерком квашеной капусты или с миской огурцов, с булкой или куском хлеба.
Но какое это имело значение для нескольких тысяч человек? Из десятков вагонов протягивалось с умоляющими воплями 100–200 пар рук.
В чьи руки отдать это?
Сто пар рук, сто глоток с мольбой, с воплями, с жалобами обращались к бедным, оглушенным и потрясенным этим зрелищем женщинам.
В памяти у меня глубоко запечатлелась такая картина. Мы останавливаемся на маленькой сибирской станции. Вагон наш стоит довольно далеко от построек. Нет никакой надежды, чтобы нам хоть что-нибудь досталось. Наши «специалисты» по выпрашиванию милостыни с проклятиями сообщают нам об этом.
Я прошу пустить меня к окну: мне хочется подышать свежим воздухом. Высовываю голову. Из домика стрелочника выбегает женщина. В руках она несет ведро с капустой.
Вдруг из ста глоток вырывается вопль: «Матушка! Подай нам! Сюда! Здесь больные! У нас тут умирающие! Матушка! Матушка! Матушка!»
Зрелище действительно было потрясающее. Бедная женщина потеряла голову: стоит, беспомощно озираясь на искаженные, призрачные лица. Наконец ведерко падает у нее из рук, и женщина заливается горькими слезами. Капуста вываливается из ведерка.