В другой раз, в Иркутске, поезд наш стоял на товарной станции. Здесь мало кто проходил, и я присел у люка (в вагоне уже были нары), вдыхая свежий морозный воздух. Был прекрасный солнечный день. Я подставил лицо солнцу, зажмурил глаза и грелся.
Вдруг кто-то сует мне что-то в руку. Я машинально сжимаю ее и открываю глаза. Со столбика соскакивает молодая девушка и быстро уходит. Это она сунула мне в руку пачку папирос и спички.
Я был изумлен и обрадован: пачка папирос — о, для нас это не шуточный сюрприз!
Иногда к нам проникали обрывки вестей с фронта; то машинист обгоняющего нас поезда бросал нам несколько слов о поражениях белых, то железнодорожник, проверяющий оси, бормоча под нос, призывал нас к выдержке, так как наши гонятся по пятам за чехами.
Каждая даже самая незначительная весточка вызывала в нас радость, вносила оживление и часто служила поводом для горячих споров и дискуссий о возможном нашем освобождении. Но в глубине души каждый из нас сознавал несбыточность наших планов. Каждый день отделял нас сотней километров от фронта и от своих. Казалось, что Сибирь так безгранична и что мы будем так долго ехать, пока не вымрем все до одного.
Через несколько дней после отъезда из Челябинска наш поезд вдруг остановился посреди поля. Открыли вагоны, выпустили заключенных и выстроили их в колонны на лужайке, у железнодорожного полотна. Вдали стояли пулеметы и цепь солдат. Нас построили в шеренги, по десяти человек в каждой.
Неизвестно откуда и почему среди терроризированных заключенных вдруг молниеносно разнеслась весть, что каждый десятый будет расстрелян. Никто поэтому не хотел быть десятым в ряду. Каждый, кто замечал, что находится крайним в шеренге, перебегал на другое место. Началось дикое избиение заключенных, перебегающих из шеренги в шеренгу. Один из солдат штыком пригвоздил к земле заключенного. Другие солдаты подняли стрельбу над головами заключенных, пулеметчики склонились к пулеметам. Прошло минут 10–15, пока наша колонна, наконец, построилась. Комендант поезда собственной персоной произвел смотр заключенных. Нас пересчитали, и в каждом вагоне назначили старосту, ответственного за порядок и сохранность заключенных.
В нашем вагоне старостой был назначен Ворон, который, стоя в шеренге, на целую голову превышал других заключенных и привлек к себе внимание коменданта поезда.
После того как старосты были назначены, комендант произнес краткую речь, в которой пригрозил, что в случае побега хотя бы одного заключенного, будет расстрелян каждый десятый и прежде всего староста вагона. Говорили, что другим заключенным он угрожал расстрелом всех остальных товарищей по вагону.
Прошло несколько недель, из наших рядов один за другим выбывали товарищи, нас не хотели принимать ни в одну из переполненных до отказа тюрем, вечно пьяный конвой (в особенности офицеры), казалось, позабыл о назначенных старостах. Тогда лишь вновь появилась возможность побега. Мы были уже в центральной Сибири. Несколько тысяч километров отделяло нас от Самары и от линии фронта.
Был уже конец октября, когда мы подъедали к станции Тайга. На полях лежал снег. В вагоне осталось уже только сорок восемь человек.
Одеты мы были теперь несколько лучше, так как смерть каждого товарища дарила живых остатками его лохмотьев.
Вынос умерших обычно происходил под покровом ночи, на маленьких станциях, чтобы ни в ком не возбудить излишнего любопытства. Иногда покойники по нескольку дней оставались в вагоне. Нашим палачам незачем было торопиться с уборкой трупов. Нам еще труднее было поворачиваться в своей клетке, когда мертвый товарищ отнимал столько места у нас, живых.
На станции Тайга в наших вагонах устроили нары и поставили печки.
В четвертый раз со дня отъезда из Самары мы все собрались вне вагона. Те, что были особенно плохо одеты, стояли кучкой, накрываясь одеялом. Лучше одетые таскали под конвоем доски для нар.
На расстоянии 30–40 шагов от нашего эшелона стояла кучка женщин и детей, глядевшая на нас с изумлением и ужасом. Кое-кто пытался подойти к нам, но конвой грубо отгонял их прикладами.
Нары сделаны, нас стали загонять в вагоны. Вместе с товарищами, таскавшими доски, я оставался дольше всех на дворе. Но вот уже кроме меня только двое товарищей осталось у дверей вагона, солдат грубо покрикивает на нас и ругается. Я поворачиваюсь, взглядываю на солдата и замечаю, что внимание его целиком устремлено на двух моих товарищей, которые помогают друг другу влезть в вагон, а меня, стоявшего несколько позади, он как будто не видит.