Молниеносно пробегает мысль: уходи подальше! Беги! Я делаю шаг-другой-третий от вагона, стараясь сохранить спокойствие, вот я уже за спиной солдата. Шагов 15–20, не больше, отделяет меня от толпы женщин и детей. Еще несколько секунд… еще несколько шагов… Вдруг один из товарищей, только что взобравшийся в вагон, протягивая руку, кричит мне: «Товарищ!»
Солдат оборачивается и замечает меня. Все пропало. Несколько крепких ругательств по моему адресу, и я снова среди своих.
Сверх ожидания солдат не стал поднимать тревоги, вероятно, стыдясь своей невнимательности.
Рабочий из железнодорожных мастерских, ставивший в вагоне печку, рассказывал нам новости. Все рабочие, особенно железнодорожники, считают себя большевиками. Отряд в несколько сот железнодорожников оказал чехам вооруженный отпор. Был форменный бой. Многих расстреляли, остальные бежали в тайгу. Каждый рабочий с радостью готов нам помочь и спрятать нас.
Спрашиваю его, может ли он дать мне на всякий случай какой-нибудь адрес. Он говорит, что это не нужно и что любой рабочий спрячет каждого из нас в случае побега. Все же он называет свою фамилию и объясняет, где он живет.
Этот разговор, длившийся всего минут пятнадцать, подбодрил всех. Побег перестал пугать людей. Начались оживленные разговоры на эту тему, сожалели, что мне снова сегодня не повезло.
Мы наново расположились в вагоне. Места теперь было значительно больше: у нас выбыло 12 товарищей и появилось два «этажа» нар, так что вдвое увеличилась площадь, приходившаяся на каждого из нас. Хуже одетые разместились поближе к печке, лучше одетые — у стен и возле окон. Мне на ночь досталось место у самого люка, из которого чертовски дуло, и мое пальто не защищало меня от холода, хотя ноги по временам жарились «на медленном огне».
Железнодорожники притащили нам кучу дров и угля. Мы сделали запас по крайней мере на 4–5 дней. Мороз уже не пугает нас. Зато терзает бешеный голод.
Рабочие обещали сорганизовать складчину и снабдить нас хлебом, но не успели этого сделать. Комендант поезда был, видимо, обеспокоен сочувствием, которое проявило к нам население, и завязавшимся у нас контактом с рабочими, оборудовавшими вагоны. Вопреки ожиданиям мы поехали дальше, — если память не изменяет мне, — еще в этот же день, к вечеру.
Приятная теплота распространилась в вагоне. Мы облепили со всех сторон раскаленную докрасна печку и согревались за все время. Настроение поднялось. Главный наш враг — холод — не был уже так опасен. Но одновременно это свидетельствовало о том, что нам, видно, долго еще суждено оставаться в этих клетках.
Установка печей, разумеется, еще не означала, что мы будем обеспечены дровами или углем и что мы уже никогда не будем мерзнуть. Вскоре мы убедились в этом, когда кончился запас топлива, доставленный нам в Тайге. Как раньше о воде и хлебе, так теперь приходилось молить еще и о дровах, выпрашивая их у прохожих.
Однако наш опыт и огромное сочувствие, которым нас окружали железнодорожники, значительно облегчали нам возможность добывания топлива. На какой-то станции Степе удалось, пользуясь тем, что солдат чем-то на один момент отвлекся, втащить в вагон целую шпалу, которую ему подали железнодорожники.
Не мало нам пришлось повозиться, чтобы разломать и расколоть ее на мелкие полешки. Но чего не сделает человек, когда его заставляет нужда? Оперируя только двумя гвоздями, мы умудрились расколоть и истопить всю шпалу.
Холод еще нередко докучал нам, но худшие времена в этом смысле уже миновали. Правда, случалось, что, проснувшись, я не мог встать, так как одежда примерзла к стене. Но с этим уже ничего нельзя было поделать. Вагон был не утеплен, и даже тогда, когда вблизи печки стояла жара, немножко подальше от нее, у стен и люков, температура была значительно ниже нуля.
Полагавшийся нам хлебный паек мы получали с многодневными перерывами, так как запасов хватало всего на несколько дней, а до приезда в какой-нибудь большой город, где нас снова снабжали провиантом, мы ничего не получали.
Выдававшийся на весь вагон небольшой каравай хлеба обычно бывал насквозь промерзшим. Объяснялось это тем, что в вагоны погружали свежий хлеб — прямо из пекарни; он промерзал и крошился, как ледяная глыба.
Мы были всегда настолько голодны, что не могли дождаться, пока хлеб оттает в вагоне (для этого требовалось несколько часов). Крошки тщательно собирались и делились ложечкой.
Впрочем, даже когда хлеб был в запасе, нам выдавали его нерегулярно: один день мы получали свой паек утром, а на другой день поздно вечером. Таким образом в лучшем случае четверть фунта хлеба приходилось на полтора суток, разумеется, не считая тех дней, когда мы ничего не получали.