Если холод мы сейчас несколько меньше ощущали, то значительно больше страдали от жажды. По нескольку дней нам не попадало капли воды в рот. Мы тщательно соскребали иней и грязные, вонючие, ледяные сосульки, всегда свисавшие со стен, особенно в самом низу вагона, под нарами.
Совершенно ясно, что мы не тратили воды на мытье. Никто из нас за все это время не умывался. Мы обросли грязью, нас стала донимать чесотка, которой мы все переболели. Мы раздирали тело ногтями, и оно местами выглядело, как сплошная рана. Единственное лекарство, которое кто-то придумал, — это жариться у печки, когда она топилась. Действительно, это как будто немного помогало.
Одновременно стали неслыханно размножаться насекомые, которые кишмя кишели в каждом шве. Ни к чему не приводило то, что мы истребляли их тысячами. Они стали нашим бичом, не позволяя забыть о себе ни на одну минуту.
Куда нас везут? Это было главной темой наших догадок. Наконец какими-то путями к нам проникла весть, что нас везут в Иркутск, где поместят нас в александровскую тюрьму.
«Пусть уж, наконец, скорее будет этот Иркутск!» раздавались вздохи, когда печку нечем было топить, от адского сибирского мороза спирало дыхание, а голод скручивал кишки.
Иркутск — Чита
В Иркутск мы приехали поздно вечером. В вагоне возбужденное оживление. Мы не спим всю ночь. Наконец-то Иркутск! Начинаются обычные разговоры на тему о превосходстве тюремной камеры перед нашей движущейся клеткой. Некоторые товарищи кое-что слыхали об «Александровском централе» и рассказывают другим. Моряк напевает старые каторжные песни об этой тюрьме.
Проходят ночь, день, а мы все еще ждем. Наши власти уехали в город и там будто бы ведут переговоры с местными властями.
Поезд наш переведен не то на товарную станцию, не то на какой-то полустанок под Иркутском. Нас зорче стерегут, запрещают открывать люки и не разрешают близко подходить к нам посторонним, особенно железнодорожникам.
Все же нам удается завязать контакт. Мы узнаем, что недавно тут была забастовка печатников. Бастующих избивали нагайками и заставляли приступить к работе. Тюрьма переполнена. Где-то под Иркутском устроен концентрационный лагерь. Как нас уверяют, очень сомнительно, чтобы нас приняли в тюрьму: булавке негде упасть…
Настроение падает. Проходит еще один день. Становится еще более очевидно, что надежды наши разлетятся в прах. На третий день дежурный офицер вдруг стал переходить от вагона к вагону с каким-то иностранным офицером, что-то записывающим у себя в блокноте. Наконец подходят к нам. Оказывается, они производят перепись поляков. Здешний представитель польского военного комитета, майор Кухенка, договорился с местными властями и комендантом поезда, что они выдадут ему всех поляков-заключенных, которые затем будут зачислены в образовавшуюся в Сибири польскую армию. Лазейка на свободу…
Как только выяснилась цель переписи, в вагоне поднялось огромное волнение. Товарищи принялись настойчиво нажимать на меня, чтобы я непременно воспользовался представлявшейся возможностью. Ряд товарищей неполяков тоже изъявил желание попытаться: а вдруг удастся.
В результате, кроме меня и одного молодого поляка-красногвардейца, записываются Ворон, еще один белорусс, немножко говорящий по-польски, Степа, моряк и еще трое русских товарищей. Я наскоро придумал наиболее распространенные польские фамилии: Ковальский, Перовский и т. п. — и по очереди указал их майору. Девять поляков! Господин майор несколько удивлен. Но мое чистое польское произношение немножко смягчило и успокоило галичанина.
В вагоне оживление и пышный расцвет надежд. Остальные с завистью посматривают на нас и сожалеют, что они все не поляки. Русские товарищи, знающие по-польски только несколько слов, опасаются, что их дисквалифицируют.
Начинается, стремительное обучение польскому языку. Я обучаю товарищей нескольким десяткам наиболее употребительных слов, вбиваю им в головы их фамилии, имена родителей, место рождения и т. п.
Проходит ночь. На следующий день нас должны освободить. Мы живем в огромном напряжении. Товарищи мои за ночь перезабыли, как их зовут. Снова начинаем урок польского языка. Мы ждем с минуты на минуту, что очутимся на свободе. Так проходит день.
Поздно вечером поезд ни с того, ни с сего трогается. В вагоне тревога. Кое-кто пытается успокаивать, что, наверное, наш вагон переводят на другой путь. Проходит пять… десять… пятнадцать минут. Мы продолжаем ехать вперед. Надежды рушатся вдребезги. Мы по-настоящему покидаем Иркутск.