Через головы солдат из толпы летят в нашу сторону куски хлеба, булки, яблоки и огурцы. Не каждый кусок долетает достаточно близко к рядам. Кое-кто из заключенных вырывается из рядов и бежит поднять их с земли. За ними с руганью бросаются солдаты и, настигнув, избивают прикладами.
Наиболее слабые заключенные валятся на землю, не будучи в силах стоять на ногах. Когда избиение прикладами перестает помогать, их выволакивают за руки или за ноги из шеренги и сваливают в сторонке. Груда неподвижно лежащих заключенных растет: ежеминутно кто-нибудь падает, чтобы больше уже не подняться.
Через несколько часов уже десятки людей лежат в отдалении на холмике в 100 или 200 шагах от нас.
В толпе слышатся громкий плач и причитания над нами. Женщины грозят солдатам и все сильнее напирают на цепь конвоя. Какой-то мальчуган вырывается из толпы, как заяц, проскакивает мимо солдат, пробегает еще 100–150 шагов, отделяющих его от груды лежащих тел, и бросает полумертвым заключенным несколько булок. Но из нескольких десятков лежащих людей только у двоих-троих еще хватает силы подползти и поднять булки.
Маневр этот повторяется несколько раз. Вдруг какая-то маленькая девочка с горшком в руке перебегает кордон, но тут же спотыкается и падает. Подбегает взбешенный солдат и замахивается на нее прикладом. Из толпы вырывается женщина, отталкивает ближайшего солдата и бросается на помощь. Девочка плачет и растерянно смотрит на разбитый горшок. Толпа волнуется. Слышна громкая ругань. Ситуация становится угрожающей для конвоя, ибо толпа все растет и становится все более активной.
Солнце закатывается. Мороз усиливается. Никто уже не может устоять на месте. Все ходят, подпрыгивают, похлопывают себя руками, чтобы заставить кровь сильнее циркулировать.
Ежеминутно вспыхивают скандалы. Солдаты все чаще поднимают стрельбу. Пули свистят над головами.
Так наступают сумерки. Наконец приезжают офицеры и отдают приказ снова садиться в вагоны.
Уже стемнело. Солдаты тоже голодны. Это усиливает их бешенство. Бегом, партиями по нескольку десятков человек, нас гонят к вагонам. Мы не в силах уже влезть. Солдаты изливают на нас скопившееся за целый день раздражение и бьют нас прикладами. Один удар достается и Ворону. Взбешенный великан оборачивается и изо всех сил тузит кулаком солдата. Подбегают другие солдаты и начинают бить Ворона прикладами. Мы с трудом за руки втаскиваем его в вагон. Только темнота и поспешность, с какой нас загоняли в вагоны, спасли его от смерти.
В вагоне темно. Начинаем перекличку: оказывается, наша коммуна частично распалась. Ряд товарищей попал к нам из других вагонов. Мы считаем — нас 38 человек.
Мы промерзли до костей. Вагон выстужен. Печка холодная, дров — ни одного полена. Несколько человек из нас, более сильных, стаскивают доски с нар, чтобы расколоть их на топливо. Завтра быть может мы дорого поплатимся за это, но сегодня огня, огня во что бы то ни стало! Нам удается растопить печку. Мы укладываемся спать на новом месте, потому что и вагон нам достался другой.
Так принял нас Никольск-Уссурийск.
Наступает следующий день. Мы стоим на станции. Железнодорожники пользуются этим и раздают нам булки. Они были заготовлены для нас на деньги, собранные вскладчину. Солдаты не препятствуют этому.
Нас снова переводят на запасный путь, в нескольких километрах от станции. Очевидно, нам предстоит длительная стоянка.
Ночью выпал глубокий снег.
Прошел еще один день. Появляются американские офицеры. Они сообщают нам, что выхлопотали для нас другой поезд, чистый и с окнами. Но предварительно мы должны пойти в баню и вымыться.
В этот же день нас ведут в городскую баню. Снег в поле глубокий, по-пояс. Мороз. Нас выстраивают рядами. Мы идем несколько километров по глубокому снегу, проклиная баню и своих непрошенных покровителей. Группа товарищей из нашего вагона идет, покрывшись одним большим ватным одеялом. Мы выглядим странно и жутко, как хоровод призраков.
Наконец мы выходим на шоссе, уже неподалеку от города. Все больше людей попадается навстречу. Прохожие поворачивают и идут вслед за нами. По обеим сторонам наших рядов вскоре идут сотни людей. Женщины плачут и громко бранят солдат. Все стараются, как могут и умеют, выказать нам свое сочувствие. В толпе много интеллигентов и хорошо одетых женщин. Как я впоследствии узнал, японская оккупация здесь как следует дала себя знать, и большая часть интеллигенции и городской мелкой буржуазии возненавидела оккупантов и поддерживавших их белых.