С такой процессией, словно огромное погребальное шествие, мы добрались до бани.
В бане каждый из нас получает по кусочку мыла, величиной с карамельку. В течение прошедших трех месяцев никто из нас не мылся. Все мы обросли грязью, покрылись струпьями и ранами. Для того чтобы действительно вымыться, нам нужно было очень много времени, воды, мыла и сил. А у нас недостаточно было и времени, и воды, и мыла, и прежде всего — сил. От жары и пара нас сразу разморило. У нас не было ни малейшего желания прикасаться к струпьям и засохшим ранам.
Одуревшие, мы через 10–15 минут, пошатываясь, выходили в предбанник. Лохмотья наши исчезли. Вместо них для каждого было приготовлено по паре теплого фланелевого белья и по шерстяному свитеру, без рукавов и воротника.
За исключением пальто и курток, имевшихся у очень немногих, все лохмотья, затвердевшие от грязи, крови и гноя, лежали сваленные в кучу во дворе.
Отчаяние овладело нами. Пара белья и шерстяная безрукавка — этого было слишком мало для сибирской зимы. Началась борьба за старые лохмотья. У меня забрали летний костюм и взамен дали белье. Взбешенный я потребовал, чтобы мне немедленно вернули его. После небольших торгов со мной согласились, что белье не может мне заменить костюма. С другими товарищами, у которых вместо одежды было по нескольку пар тюремного белья, дело обстояло хуже.
Теперь, проходя мимо кучи лохмотьев, заключенные, несмотря на крики конвоя, бросались на тряпки, вытаскивая что попало. Но значительной части пришлось после бани возвращаться в поезд в одном белье и свитерах без рукавов.
Когда мы вернулись, нашего поезда уже не было. Вместо него стоял поезд с чисто выметенными вагонами, с печками и остекленными люками. А в каждом вагоне лежало по нескольку больших караваев белого пшеничного хлеба.
В вагоны посадили по 30–35 заключенных. У нас в вагоне было 33 человека, и на каждого приходился по меньшей мере фунт хлеба. В нашей жизни это означало большое счастье. Несколько сот тяжело больных поместили в никольск-уссурийскую больницу. Остались только самые сильные и закаленные. В вагоне было тепло, просторно и чисто.
Прошел день-другой. Мы все еще стояли в Никольск-Уссурийске. Казаки, видимо, не хотели принять нас на сохранение, а на легендарных Белых островах якобы была основана унтер-офицерская школа.
Комендант поезда и все офицеры сидели в городе. Есть нам вообще перестали давать, предоставив нас заботам населения и несколько смягчив режим. Ежедневно местные рабочие снабжали нас хлебом и булками на собранные вскладчину деньги. С «волей» у нас завязался тесный контакт. То и дело до нас долетало какое-нибудь словечко одобрения и сочувствия. Мы узнали, что в другом вагоне даже получают местную рабочую газету, кажется, орган профсоюза железнодорожников, в которой было помещено посвященное нам стихотворение.
Среди заключенных участились случаи побегов. Одного беглеца поймали как раз в тот момент, когда из города возвращались пьяные офицеры. На глазах у всего поезда началась пытка. Нагайками и шомполами его били по голове и лицу, выбивая глаза, зубы, превращая в кровавое месиво лицо…
Из нашего вагона тоже удалось ночью бежать одному молодому красногвардейцу Антоше, белоруссу. С некоторой завистью и радостным удивлением мы утром заметили его отсутствие. Но каково было наше изумление, когда через день мы заметили его в сумерки недалеко от нашего поезда с мешком, наполненным чем-то до отказа. Мы здорово испугались за него и стали ему делать знаки, чтобы он убирался к чортовой бабушке. Но красногвардеец, не обращая внимания на наши сигналы, перебрался на ту сторону поезда, которая меньше охранялась конвоем. Было видно, что он стремится приблизиться к нашему вагону, улучив момент, когда конвоир несколько отойдет. Это ему, наконец, удалось, и он, подскочив к вагону, быстро передал свой мешок в ловкие руки Степы. Но в этот момент повернулся к нашему вагону конвоир. Он, очевидно, подумал, что стоявший под люком красногвардеец только что выскочил из вагона и со штыком в руках бросился на него. Но ни красногвардеец, ни Степа не растерялись: Степа быстро схватил красногвардейца за поднятые вверх руки, и тот почти с ловкостью мартышки очутился в люке вагона, а затем юркнул головой внутрь вагона, получив лишь крепкий удар прикладом от конвоира, из-под носа которого он ускользнул.
Товарищи шумно и благодарно приветствовали красногвардейца и вкусно жевали куски хлеба и сухари, которые он собрал в ближайшей деревне.
Участившиеся побеги вызвали новое усиление режима. Мы опять были крепко заперты в своей клетке.