Наконец, я добираюсь до какого-то эшелона. С минуту прислушиваюсь: до меня доносятся польские слова. Я решаю искать теплушку, номер которой я запомнил. Но как тут найти? На путях темно. Еле-еле видна полоска света от ламп, находящихся где-то далеко в стороне от путей. Я стал взбираться по примитивным ступенькам теплушек и, чуть ли не носом водя по стенкам вагонов, старался разобрать номер. Некоторые номера почти совсем стерлись, и их трудно было бы разобрать даже днем. Так я обошел свыше десятка теплушек. Я боялся, что меня заметит патруль или просто какой-нибудь улан и из-за моего странного поведения и вида арестует меня. Кроме того я промерз до костей. Руки отказывались служить, я не мог уже ухватиться за железные, обжигающие как огонь, поручни.
Больше я не мог выдержать. Я решил влезть в первую попавшуюся теплушку…
Подхожу к теплушке, где еще виднеется свет и откуда доносится голос. Стучусь. Дверь тотчас же отворяется. Меня обдает волной теплого воздуха. Я пытаюсь что-то говорить, но язык и губы не повинуются мне. Уланы ничего не понимают, но втаскивают меня в вагон. Все с изумлением смотрят на меня, словно на привидение. Так мы с минуту молча переглядываемся. Но изумление проходит. Уланам незачем спрашивать меня, чтобы догадаться — кто я и откуда. Среди улан имеется несколько человек, которые не раз видели меня в поезде и разговаривали со мной. Они узнают меня. Большинство улан уже спит. Я стою, дрожа каждой клеткой своего тела. От теплоты меня разморило. Я почти теряю сознание. Уланы начинают совещаться между собой, что со мной делать. Вдруг слово берет начальство:
— Мигом убираться отсюда! — кричит улан, лежащий на нарах. — Чтобы вашего духу тут не было!
Двое улан протестуют и просят:
— Господин взводный, да ведь он поляк, наш. Разве так можно?
Но взводный и слышать не хочет, грозится, если я немедленно не улетучусь, арестовать меня. Я поворачиваюсь к выходу. Уланы открывают мне дверь. Я выскакиваю из вагона, падаю и с минуту не могу подняться. За мной выскакивают оба улана. Помогают мне встать. Снова начинается разговор, как мне помочь. После теплого вагона мороз мне кажется еще более нестерпимым. Мне хочется взвыть. Наконец один из улан снимает с себя длинный тулуп и накидывает его на меня.
Посовещавшись, уланы обращаются ко мне: «Идемте!»
Мы идем вдоль поезда. Уланы говорят, что ведут меня к врачу. Он социалист. Уж он-то, наверное, не даст мне подохнуть от мороза. В пассажирском вагоне, чуть ли не в самом конце поезда, где живет доктор, — темно. Солдаты стучатся. Через несколько минут доктор открывает дверь. Он внимательно глядит на меня, в то время как уланы рассказывают ему, кто я такой.
Уланы с жаром вступаются за меня. Доктор слушает их и молчит. Я тоже молчу. Я неспособен выдавить из себя хотя бы несколько слов. Челюсти у меня судорожно сжаты. Мне кажется, если бы я их разжал, я не сумел бы совладать с охватившей меня дрожью. Наступает молчание. Уланы встревожены. Они не ожидали этого. Через минуту врач оборачивается ко мне и говорит:
— Видите ли, я не могу вам помочь. Я офицер польской армии. Скрывая вас, я не только сам бы подвергся риску, но это могло бы навлечь всевозможные неприятности и на всю армию.
Он продолжал еще что-то говорить о том, что он социалист и охотно помог бы мне, но ни я, ни уланы уже не слушали его. Мои друзья были сильно огорчены. Доктор заверил меня, что, несмотря на обязывающий его долг, он не даст знать обо мне своему начальству. Мы вышли. Солдаты не знали, что со мной делать. Тот, который прежде мне дал свой тулуп, теперь стащил его с меня. Растерянные, мы постояли так еще с минуту. Наконец я обращаюсь к ним с просьбой узнать, где находится железнодорожная колония, адрес которой у меня имелся, а также достать мне какую-нибудь одежду или отыскать моего знакомого улана, который обещал мне свою помощь. Один из солдат уходит на разведку. Другой остается со мной. Он покрывает меня полой своего просторного тулупа. Через мгновение возвращается первый. Всюду пусто. Трудно что-либо узнать. Между тем ему пришло в голову, что он может спрятать меня в вагоне с фуражом, ключ от которого у него при себе, как у фуражира.
Меня ведут к одному из вагонов, отпирают замок и поспешно вталкивают в темный вагон, где лежит сено и несколько мешков с овсом. Сено должно мне служить постелью и защищать от холода. Уланы торопливо прощаются со мной, обещают как можно скорее заглянуть ко мне и принести какую-нибудь одежду, после чего запирают меня на ключ. Снова я оказываюсь в вагоне под замком. Но вагон, из которого я бежал, мог показаться комфортабельной комнатой в сравнении с тем, где я очутился теперь.