Я старался как можно глубже зарыться в сено и согреться. Но сена было сравнительно немного. Вдобавок, тронулся поезд и через плохо прилегающие люки и щели в вагон проникал не только ветер, но и снег. Становится так адски холодно, как никогда еще. Я растираю руки, лицо и ноги снегом и сеном, стараюсь ни на минуту не оставаться неподвижным. Меня охватывает дикое отчаяние. Я решаюсь бежать. Подхожу к люку, открываю его и высовываюсь из вагона. Метет вьюга. Ни следа хоть какой-нибудь станции или жилья. Поезд идет довольно быстро. После короткого раздумья я отказываюсь от повторного побега и возвращаюсь к своему ложу. «Я должен продержаться до утра», говорю я себе и снова принимаюсь растирать то лицо, то руки, то ноги.
Такова была моя первая ночь на «свободе». Однако я перенес ее. Уже было светло, когда ко мне заглянули мои уланы.
— Живы еще? — спрашивает один из них.
У меня не было сил ответить. Вместо ответа я только шевелю губами. Они объясняют, что не могли мне ничем помочь, потому что взводный командир, подозревая, что они спрятали меня, все время следит за ними. Уланы принесли мне папаху и ватную куртку, в которую я мог бы завернуться. Обещали принести мне поесть.
Прошло еще добрых три или четыре часа, пока один из улан заглянул ко мне со своим братом. Они принесли мне щей и хлеба.
Одеревенелые, обмороженные пальцы, с ободранной кожей, отказывались повиноваться. Я проливал содержимое ложки, не успев донести ее ко рту. Уланам пришлось меня кормить, как маленького ребенка.
Небесная теплота разлилась у меня по всему телу. Я проглотил почти целый котелок щей.
Уланы вскоре ушли, обещая еще раз зайти до вечера и принести мне какие-нибудь одеяла или что-нибудь в этом роде.
Мне бешено захотелось спать. Но я боялся уснуть. Хотя после того, как выпал снег, стало значительно теплее, но все же было достаточно холодно, так что можно было уснуть навсегда. Я боролся, как мог, со сном.
Под вечер уланы принесли мне солдатское одеяло и разного тряпья. Этим я должен был накрываться ночью.
На другой день уланы снова навестили меня и принесли пищи и несколько тряпок. Уже не только двое моих спасителей, но и много других улан, посвященных в эту тайну, помогали снабжать меня едой и одеждой. Еще одну ночь я провел в этом вагоне. Сена становилось все меньше, так как оно ежедневно выдавалось нескольким лошадям, которых везли с собой уланы. Когда фуражир выдавал сено и овес, я должен был тихонько сидеть, чтобы меня не заметили солдаты.
Наконец на третий день, запыхавшись, вбегает улан-фуражир и велит мне поскорее убираться. В вагон должны погрузить только что закупленные сено и овес.
Я поспешно вылез и поплелся подальше от поезда.
Станция тут была маленькая. Кроме уланского эшелона — всюду глухо и пустынно. Чтобы не попадаться на глаза уланам и особенно офицерам, я пошел по шпалам за станцию, нахлобучив папаху и завернувшись в просторную куртку, из-под которой виднелись серые летние брюки и ботинки. Я выглядел весьма оригинально и имел основания никому не попадаться на глаза.
Прохожу мимо железнодорожной будки. У дверей стоит стрелочник и зорко вглядывается в меня. Я иду дальше. По обеим сторонам пути высится густой лес, ограждая, как две темных стены, железную дорогу. Прекрасный день, солнечный и сравнительно теплый. Тишина. Все ослепительно бело. Рельсы, бегущие вдаль, сверкают на солнце.
Впервые я почувствовал, что я свободен. Я смотрел на все с чувством какого-то радостного изумления. Так я прошел довольно далеко от станции. Вдруг позади себя я слышу поезд. Я испугался. Я был убежден, что это тронулся мой поезд, оставив меня здесь, на станции, где мне абсолютно негде будет скрыться. Я схожу с пути и всматриваюсь в приближающийся поезд. Мимо меня проносятся первые вагоны, но они как-то не похожи на поезд улан. Люки остеклены, а на площадках русские солдаты.
Вдруг я узнаю: да ведь это мой поезд! Это поезд смерти!
От изумления я забываю, что на меня может обратить внимание конвой и узнать меня. Я стою и широко раскрытыми глазами гляжу на быстро несущиеся мимо меня вагоны. Сквозь остекленные люки видны лица товарищей. Мне кажется, что из одного вагона кто-то махнул мне рукой. Только в эту минуту я понял, что не должен показываться, и оборачиваюсь спиной к поезду. На площадке последнего вагона стоит солдат. Он зорко вглядывается в меня. Я нахлобучиваю папаху на глаза и медленно поворачиваю к станции.