Холодный, темный и грязный вагон. Теснота — даже сесть негде. Изломанная, скрюченная я улеглась на свой узел. На сердце холод и отчаяние…
Когда я проснулась, наступил уже день, но в вагоне было темно, так как открывать люки не разрешено. Все же лучи солнца проникали через щели, которые мы проделали ножом в стене вагона.
Два часа дня. Настроение улучшается, сидим запертые и запломбированные. В вагонах скандалят, требуют, чтобы выпустили для отправления естественных потребностей. В женском вагоне всего 35 человек, а в мужском по 60–70 человек, так что стоять даже негде и тут же приходится устраиваться с уборной.
Едем очень медленно, поезд часто останавливается.
Что происходит на белом свете — не знаем, отрезаны от всего мира.
7 октября. Уже третий день безвыходно в вагоне. Запасы наши кончились. Начинаем голодать. То же самое происходит и в остальных вагонах. Даже те, у кого имеются деньги, ничего не могут сделать с ними, так как из вагонов никого не пускают и никому не разрешают подойти к вагонам.
В соседнем вагоне мужчины стали требовать хлеба (они три дня не ели), стучали, кричали, звали коменданта. Новак, комендант эшелона, пришел с револьвером и со словами: «Вот тебе хлеба» — выстрелил в вагон. В результате один убитый и несколько раненых. Трудно описать, что творилось в женском вагоне; плач и рыдания женщин и детей.
8 октября. Бугуруслан. Пережита страшная ночь. Поезд ночью вдруг остановился в чистом поле. Послышалась какая-то возня, что-то происходило страшное. Мы стали всматриваться через щели вагона. Из какого-то вагона вывели человек 15, отвели немного в сторону, и конвойный офицер, прапорщик Озолин, расстрелял их собственноручно.
Впечатление осталось кошмарное. Я была уверена, что вот-вот нас всех перестреляют. Хочется только, чтобы остался какой-нибудь след, хоть маленькое воспоминание о нас, мучениках этого поезда, и об этих разбойниках, конвойных офицерах, именующих себя «социалистами». От нечего делать эти «социалисты» придумали развлечение для себя. Чтобы наказать за побег одного заключенного, они решили расстрелять десятого из оставшихся в вагоне.
Что же еще предстоит нам впереди?
9 октября. Новое развлечение конвойных офицеров — стреляют в вагоны. Сегодня ранили несколько человек. Как хочется помочь товарищам, перевязать им раны. Тяжело от такой пассивности, тяжело!
10 октября. Уфа. Сегодня прибыли в Уфу. Все страшно измучились, изголодались. Все обовшивели в грязи и тесноте. Места всем нехватает. Когда нужно лечь спать, ложимся в два ряда на полу вагона, головой к стене, а ногами… ногам места нет. Но когда засыпаешь, ноги сами находят себе место. Просыпающийся сосед, почувствовав чьи-то ноги на своем теле, начинает скандалить. И это происходит каждую минуту. Лежим мы, тесно прижавшись друг к другу, но это имеет и положительную сторону — мы согреваемся.
Страшно голодны. Обещают накормить обедом сегодня или завтра. До сих пор нас не кормили. Конвой не допускает и других, желающих поднести нам провизию. Сегодня, не доезжая до Уфы, женщин выпустили на несколько минут из вагона. Рабочие-железнодорожники дали нам провизию и деньги.
11 октября. Уфа. Ночью бежало несколько человек из вагона. Молодцы, товарищи! Сегодня нам раздавали хлеб первый раз за все время. Обещали накормить обедом. Трудно сказать, в чем мы больше нуждаемся, — в еде или в санитарии. Грязь неописуемая, воды нет, ватера нет, — все делается в вагоне. Сидеть приходится на грязном полу.
Я чувствую, что мои мысли все больше и больше занимаются моими физическими неудобствами. Начинаю убеждаться в верности мысли: «В здоровом теле — здоровый дух». Я не тоскую, не скучаю даже о самых близких мне. Мысль всегда занята одним: как бы хорошо помыться, поесть досыта, выспаться на чистой постели и т. п. И хоть бы один час в день быть предоставленной самой себе. У меня даже нет сил стремиться к освобождению.
Обедали на продовольственном пункте. Погода была великолепная. Когда нас вывели из вагона на свежий воздух, влилась волна силы и энергии, я забыла обо всем том, что было пережито за последнее время. Все, что конвоиры проделали с нами, когда нас вывели, мне казалось шуткой, баловством. Нас поставили по два в ряд, кругом густой конвой. Впереди шел конвойный офицер с револьвером в руке (пьяный) и разгонял публику.