Я бываю часто в городе. Встречаюсь с рабочими фабрик и веду переговоры, чтобы поступить туда на работу. Со мной нет никаких документов и мне лучше жить нелегально. Мое материальное положение стало еще хуже: в кухне, где живу, постоянно ужаснейший дым, просто задыхаюсь, глаза выедает. Хочется почитать, писать, но негде.
Слухи, что Колчак бежал, что партизаны заняли много деревень. Настроение среди рабочих приподнятое. Многие уходят в сопки к партизанам. Калмыковские бандиты творят нечто невероятное. Сегодня были похороны трех товарищей, изуродованные трупы которых были найдены близ города. Несмотря на ужасный террор, все рабочие бросили работу и были на похоронах. Негодяи забирают из тюрьмы большевиков, а потом их трупы находят ужасно искалеченными.
Снова за решоткой
30 января 1919 года. Никольско-уссурийский арестный дом. Постараюсь записать все то, что произошло со мной за последний месяц. В начале января был почти решен вопрос об освобождении всех женщин под надзор милиции. Я часто бывала в городе, где встречалась с товарищами.
Между тем до меня стали доходить слухи, что старший врач госпиталя послал на меня донос о том, что я занимаюсь пропагандой. Слухи стали все упорнее; нужно было что-нибудь предпринять. В субботу 23 января я ушла из госпиталя, чтобы не возвращаться. Ночью товарищ, помощник паровозного машиниста, должен был отвезти меня на паровозе во Владивосток. Но вечером того же дня я получила официальное известие, что освобождена под надзор милиции. В понедельник должна явиться за документами в милицию. Когда я зашла к начальнику милиции, ко мне был приставлен конвой и объявлено распоряжение начальника гарнизона об аресте…
Я уже шесть дней в заключении. Была на допросе в контрразведке, мне предъявлено обвинение в большевистской пропаганде, которая карается по колчаковским законам повешением. Итак, я в лапах Колчака. Нахожусь пока в арестном доме, скоро переведут в тюрьму. Милиционеры относятся очень хорошо к большевикам.
7 февраля. Никольско-уссурийская тюрьма. Сегодня начальником тюрьмы было вручено мне обвинение такого содержания: именующая себя врачом еврейка Зальцман обвиняется в большевистской пропаганде и агитации среди больных и служащих военного госпиталя и среди военнопленных…
Настроение у меня бодрое. Низший надзор относится сочувственно, передает газеты и известия о действиях партизан. Получаю книги из тюремной библиотеки, читаю запоем отрывки из старых, разорванных (без начала и конца) приложений «Нивы». Читаю газеты.
10 февраля. По рассказам надзора, партизаны подошли очень близко к Никольску. В городе очень тревожно, безумный белый террор. В Хабаровске было восстание в калмыковской армии. Многие, захватив пулеметы и оружие, перешли к партизанам. Остальные арестованы. Теперь мне не страшно умереть, но сильно хочется жить, чтобы видеть нашу победу.
11 февраля. Пишу в последний раз… Прощаюсь с жизнью и со всеми теми, которые были дороги мне. Сегодня ночью покончит со мной какой-нибудь колчаковский бандит. Странно, до революции при малейшей личной неудаче я была готова лишить себя жизни. Совсем другое испытываю сейчас: жить хочется очень сильно. Хочется видеть нашу конечную победу. Она ведь близка. Я верю в нее всеми фибрами своей души. Узнает ли кто-нибудь из моих друзей, где я погибла?.. Мне было бы, кажется, совсем легко, если бы здесь был кто-нибудь близкий, родной…
Привет всем борцам. Проклятие всем эсерам — меньшевистско-колчаковским бандитам!..
20 февраля. Владивостокская тюрьма. Ура! Я вырвалась из лап колчаковских негодяев. Меня перевели во владивостокскую тюремную больницу. В тот день, когда меня собирались «вывести», со мной случился нервный припадок. Явился врач и распорядился перевести меня во Владивосток. Через неделю было получено разрешение начальника гарнизона о переводе, и 19 февраля я прибыла сюда с этапом. Нахожусь в тюремной больнице, в чистенькой палате. Режим сравнительно не строгий. Надзор связал меня с политической коммуной заключенных. Передают записки, книги, газеты. Большевиков в тюрьме много.