Поезд тронулся. В вагонах запели «Интернационал». Раздались залпы из винтовок. Еще и еще. То конвой палил в вагоны… Пение смолкло.
По прибытии на станцию Иннокентьевская с эшелона снова сняли несколько трупов. Здесь мы стояли долго. В виду того что при этой станции имеется депо и вообще много рабочих, нас держали особенно строго. Из вагонов совершенно не выпускали, не разрешалось открывать люков, даже на два-три пальца. На попытки открыть люк часовой стрелял.
Наконец нас перевели на станцию Иркутск. Здесь впервые за весь путь от Уфы мы имели возможность получить в достаточном количестве кипятку, по 4–5 кружек на каждого. Но стояли мы здесь всего несколько часов.
На маленькой и глухой станции Хузнга из вагона был выведен арестованный рабочий станции Чишмы Михаил Молчанов и расстрелян в 2–3 шагах от эшелона. Молчанову ставилось в вину то, что он якобы не исполнил приказаний часового закрыть люк. В действительности же этот рабочий совершенно не был виновным. Он был просто взят как попавший первым при открытии вагона.
Поезд тронулся дальше. Во всех вагонах была тягостная тишина. Эта кровавая расправа над невинным человеком произвела на всех нас тяжелое впечатление. После этого нас стали держать еще строже. Двери и люки окон не отворялись совсем.
На станции Слюдянка были запрещены всякие передачи нам. К вагонам никого не подпускали. На помощь русскому конвою пришли японцы, которые были очень грубы и вели себя вызывающе. Нахлынувшие толпы рабочих, женщин и детей они бесцеремонно разгоняли прикладами. Девочку, которая хотела передать кусок хлеба арестованному в окно вагона, солдат-японец сбил с ног под поезд. По приезде в Читу в эшелоне оказалось еще трое умерших от холода и голода.
Рабочие нам здесь также оказали помощь. Особенно много помогла нам одна молодая женщина, муж которой был расстрелян белогвардейцами. Она знакомила нас с настроением рабочих и воинских частей гарнизона, а также с условиями, в которых находились арестованные, проследовавшие на восток ранее нас. Она ежедневно приходила к нам по два раза. Мы так привыкли к ней, что ее опоздание всегда волновало нас: нам казалось, что она тоже арестована.
Вечером она обещала принести нам несколько паспортов, но наш эшелон неожиданно повернули обратно на Иркутск. Оказалось, что атаман Семенов отказался пропустить нас. Из Иркутска эшелон отодвинули на станцию Иннокентьевская, а затем на разъезд Военный городок.
Здесь началась выгрузка арестованных. Трудно было узнать знакомых товарищей: грязные, оборванные, еле держащиеся на ногах. Казалось, что это не люди, а призраки.
В лагере
Нас привели в лагерь в Военном городке (около станции Иннокентьевская) и разместили по баракам. Прибывших 23 женщин, вывезенных с нами из уфимской тюрьмы, поместили отдельно и вскоре перевели из лагеря в городскую тюрьму.
Все бараки были холодные, неприспособленные к жилью, в окна беспрерывно дул ветер, пазы в стенах просвечивали, двери закрывались неплотно, в рамах нехватало стекол. Хотя условия были ужасные, но все же здесь мы себя чувствовали лучше, чем в вагонах. Здесь с первого же дня к нам на помощь пришли военнопленные, особенно мадьяры, которые в окна передавали нам хлеб, чай, сахар, табак.
Военнопленные свободно ходили в расположении бараков, нам же совершенно не разрешалось выходить из бараков под угрозой расстрела, палок и шомполов. Впрочем, с прибытием нашего эшелона и военнопленных стали держать строже, запретили всякие сношения с нами. Но эти меры не имели успеха.
С первых же дней над нами начались издевательства. Особенно отличался в этом отношении заведующий бараками военнопленных красноармейцев прапорщик Прорвич. Он ежедневно приходил в барак, чтобы «наводить порядок». Визит его по обыкновению начинался с того, что он ругал нас площадной бранью, бил дежурных, дневальных и встреченных им на пути арестованных, постоянно грозил палками, арестом и расстрелом. Особенно ненавидел он бывших офицеров, служивших в Красной армии, которых было среди арестованных до 15 человек. Прапорщик Прорвич назначал наказания за проступки: за неповиновение начальству — 25 ударов палкой или 30 суток строгого ареста, а за отлучку из барака — расстрел.
Более чем месячное пребывание в вагоне подорвало окончательно наши силы. Вскоре по прибытии начались массовые заболевания. В каждом бараке лежало по 100–150 больных тифом и прочими болезнями. Больные лежали на грязных нарах в своем рваном и грязном платье, в холодных бараках без всякой помощи. Наши просьбы о бане, не говоря уже о белье и одежде, оставались без ответа.