— Ты что, спятил?
Торопливым движением Матильда оттягивает платье, и роза соскальзывает в ложбинку между грудями. Фердинанд, словно отрезвев, отшатывается назад. Матильда украдкой косится на свои окна.
— Опять он начал пить каждое воскресенье, да ты и сам знаешь, какой он противный, — шепчет Матильда вслед Фердинанду, который уходит прочь с оскорбленным видом.
Итак, Фердинанд остается один-одинешенек со своим счастьем и своими розами.
«Можно сказать, что мы перешли с одиночеством на „ты“ — заносит он в свой дневник. — Но что это, начало возвышения или упадка?»
А у Лопе свои заботы: на кухне ему почти не удается читать: мать всякий раз непременно придумает для него какое-нибудь дело. Стоит ему сесть за книгу, как у нее уже готово очередное поручение. Ну ладно, он его выполнит. А Труда тем временем взяла да и залистала страницу, на которой он остановился. Потом Элизабет требует, чтобы он выстругал ей кораблик из бузины. И в довершение всех бед заявляется отец от парикмахера и, сплюнув на пол табачную жвачку, ищет, к чему бы прицепиться. Всосанный с водкой дух противоречия не дает ему покоя. И Лопе снова ищет спасения в своем закутке на сеновале. Здесь, в запахе свежего сена, под сытое гудение слепней, книга уносит его в далекую страну. Человек, которого он про себя называет «Толстои» с ударением на «и», пишет об этой далекой стране. В конюшне ржет отцовская кобыла. Неужели уже время задавать корм? Кто-то хватается за лестницу, и в лестничном проеме над верхней перекладиной возникает раскрасневшаяся от водки физиономия отца. Лопе съеживается в сене, что твой зайчишка, и, распластавшись, ложится ничком на книгу. Отец, спотыкаясь, ходит по сену. Оказывается, он и сам отыскивает укромное местечко, где без помех сможет заспать свой хмель.
— Ах ты, гаденыш, ты опять здесь?
Лопе выпрямляется и, спасая книгу, сует ее за пояс штанов. Отец плюхается в сено. Его глаза вращаются, как у лягушки, которая, обознавшись, угодила вместо пруда в яму с гашеной известью. Но потом даже эти залитые водкой глаза угадывают робкую мольбу во взгляде мальчика. Отец сникает, как тающий снеговик.
— Гаденыш, говорю я тебе, вот так и будешь читать, читать и никогда отсюда не выйдешь. Сидишь себе тут и с-с-сидишь, как вор… вор-робей на ж-жердочке, понятно я говорю? Шею вытянешь, ноги вытянешь, захочешь взлететь, ан нет, прилип, понимаешь, прилип, как муха.
Последние слова отца тонут в слезах. Грозовые облака сменились редким дождичком. И под этим дождем, как беззащитная зверушка, сидит Лопе. Он не знает, как ему быть, то ли смеяться, то ли плакать вместе с отцом.
Летние дни с жужжанием пробиваются между ветвями деревьев. Песчаные дорожки, словно в зеркале, отразили следы множества босых ног. Следы большие и маленькие, плоские и короткие, длинные и кривые. Кто может сказать, сколько их, этих ног, бродит по земле?
Однажды в воскресенье Блемска, как и встарь, сидит на кухне у Кляйнерманов. Он беседует с матерью. Мать рассказывает, что есть нового в усадьбе. Но тут, шатаясь и сплевывая, приходит домой отец от парикмахера. Он видит сидящего за столом Блемску и тут же поступает так, как поступил бы маленький петушок, застав у себя в загоне большого соседского петуха. Он смиряется.
— Вы загубили кайзера и нашу армию… Вы довели до смерти нашу общую мать. Кто теперь станет уважать нас, немцев, спрашиваю я вас? Француз делает с нами, что ему вздумается. И американец, и англичанин. Это так же верно, как то, что я сижу перед вами, мы должны платить и платить, а правительство у вас все без мозгов в голове, ему не дотумкать, как справиться с этим сбродом, вот.
— Да чем они тебе так насолили? — посмеивается Блемска.
— Они мне очень даже насолили… чертовы… банжур мусью… это по-ихнему значит здрасте… А уж моды у них, да еще некоторые бывают черные, как сатана.
— А зачем вы затеяли войну, ты и твой кайзер, коли вам так хорошо жилось?
— То-то и оно, вот сразу и видно, потому как твоего и духу на войне не было. С почты приходит бумажка такая… и давай, иди на войну… а если не пойдешь… тогда… тогда можешь сунуть голову в мешок и маршировать на кладбище прямым ходом… вот тебе и весь сказ…
— Ты, старый осел, небось и без всякой бумажки поперся бы на войну, — ехидно замечает мать.
— Я-а-а-а? Само собой! И поперся бы! Потому как мне смерть хотелось к неграм. Все получалось лучше не надо. Мне смерть как хотелось попасть на кофейную плантацию к его милости. К чернокожим хотелось, вот в чем суть. Уж такой я есть. Я хотел там сделаться мясником, бутчер — это по-ихнему так называется и было написано в проспекте, я сам читал. И не надо идти на три года в ученье, потому как они не настоящие немцы, а больше сказать, рабы… и жрут почти все как есть.