Сэмюэл Уэллес, ловя ртом воздух, добрался до него наконец, но не дотронулся из страха, как бы тот снова не побежал.
— Гарри, черт бы тебя, дурака, побрал! Уже несколько недель прошло! Я стал бояться, что тебя не найду!
— А я, наоборот, боялся, что ты найдешь меня.
Гарри, чьи глаза были зажмурены, теперь открыл их и посмотрел испуганно на свою бороду, на свои перчатки, а потом на своего друга Сэмюэла. Два старика, седые-седые, продрогшие-продрогшие, на вершине скалы в декабрьский день. Они знали друг друга так давно, столько лет, что выражения их лиц переходили от одного к другому и обратно. Рты и глаза их поэтому были похожи. Того и другого можно было принять за престарелых братьев. У того, правда, который вылез из вертолета, из-под темной одежды выглядывала совсем не подходящая к случаю яркая гавайская рубашка. Гарри старался не замечать ее.
Так или иначе, глаза у обоих в эту минуту увлажнились.
— Гарри, я здесь, чтобы предупредить тебя.
— Это совсем не нужно. Почему ты решил, что я прячусь? Сегодня последний день?
— Да, последний.
Оба задумались.
Завтра Рождество. А сейчас сочельник, вторая половина дня, и отплывают последние корабли. И Англия, этот камень в море воды и тумана, станет памятником самой себе, и его испишет своими письменами дождь и поглотит мгла. С завтрашнего дня остров перейдет в безраздельное владение чаек. А в июне — еще и миллионов бабочек-данаид, что вспорхнут и праздничными процессиями направятся к морю.
Не отрывая взгляда от берега и набегающих волн, Гарри сказал:
— Так, значит, к закату на острове не останется ни одного чертова глупого дурака?
— В общем… да.
— Ужасающе, и в общем и в частности. И ты, Сэмюэл, прилетел за мной, чтобы насильно меня увезти?
— Скорее, уговорить уехать.
— Уговорить уехать? Бог с тобой, Сэм, пятьдесят лет прошло как мы вместе, а ты меня до сих пор не знаешь? А тебе не приходило в голову, что даже если все покинут Британию (нет, Великобританию — так лучше), я захочу остаться?
“Последний житель Великобритании, — подумал Гарри, умолкнув, — о боже, ну и слова! Будто колокол звонит по покойнику. Будто огромным колоколом звучит сам Лондон сквозь все моросящие дожди от начала времен вплоть до этого часа, когда последние, самые последние за исключением одного-единственного покидают эту усыпальницу целой нации, этот мазок погребальной зелени в море холодного света. Последние. Последние”.
— Послушай меня, Сэмюэл. Мне могила уже выкопана. Я не хочу с ней расстаться.
— Кто же положит тебя в нее?
— Я лягу сам, когда придет время.
— А кто засыплет тебя землей?
— О чем ты говоришь, Сэм? Прах всегда засыплется новым прахом. Об этом позаботится ветер. О, боже! — Это слово непроизвольно сорвалось с его уст. И он с изумлением увидел брызнувшие, вылетающие из его собственных моргающих глаз слезы. — Что мы здесь делаем? Почему все прощались? Почему последние суда уплыли из Ла-Манша и улетели последние лайнеры? Куда все исчезли, Сэм? Что, что случилось?
— Все очень просто, Гарри, — тихо сказал Сэмюэл Уэллес. — У нас в Англии плохая погода. И такой она была всегда. Говорить об этом избегали, ведь тут ничего нельзя было поделать. Но теперь Англии нет. Будущее принадлежит…
Взгляды обоих обратились к югу.
— Канарским островам, черт бы их побрал?
— И островам Самоа тоже.
— Не забудем и про Калифорнию.
Оба негромко рассмеялись.
— Калифорния. О ней придумано столько всяких анекдотов. Столько смешного. И, однако, не меньше миллиона англичан рассыпано сейчас от Сакраменто до Лос-Анджелеса.
— И миллион во Флориде.
Меньше чем за пять лет два миллиона перебрались к антиподам.
Называя цифры, они кивали.
— Ведь как получается, Сэмюэл: человек говорит одно. Солнце говорит другое. И человек следует тому, что кожа приказывает его крови. И кровь наконец говорит: “Юг”. Она говорит это уже две тысячи лет. Но мы все это время делали вид, что не слышим. Человек, которого впервые покрыл загар, становится партнером, знает он это или нет, в новой любовной истории. И кончается тем, что он лежит, раскинув руки и ноги, под огромным небом чужой страны, и обращается к слепящему свету: “Учи меня, господи, добротою своей учи!”
В благоговейном ужасе Сэмюэл Уэллес затряс головой.
— Говори, говори так и дальше, и ты захочешь поехать со мною сам.
— Нет: может быть, ты, Сэмюэл, усвоил то, чему тебя учило солнце, но я до конца усвоить это не смог. Сожалею сам. Сказать правду, остаться одному не так уж весело. Может, удастся уговорить тебя, Сэм, остаться тоже — ты да я, одна упряжка, как в детстве, а?