Так что же нас разделяет? Ну не только же высокий забор с колючими вертлюками и стражными вышками… А что-то, наверное, и объединяет, но что? И снова припоминаются слова капитана Минеева: «Заключенный — не изгой, а прежде всего — человек». Это была его позиция — заместитель начальника по режиму таежной колонии в глухоманном поселке Ревучем слыл неисправимым идеалистом. «И что же? — ловлю себя на горькой мысли. — Капитана Минеева уже нет. А пожогочная яма продолжает гореть…»
Слушали нас внимательно и, как мне показалось, с большим интересом. Задавали много вопросов — и простеньких, наивных, но больше серьезных и глубоких, со знанием, так сказать, существа дела. И всякий раз, когда поднимался кто-либо из заключенных, чтобы задать свой вопрос, подполковник Березин, чуть наклонившись (мы сидели втроем за столом на сцене), вполголоса, почти шепотом докладывал: «Это Шебунин… грамотный мужик, начитанный… когда-то мечтал стать артистом, пытался даже во ВГИК поступить, не прошел… но «артистом» стал, только в иной сфере… теперь вот уже две судимости за плечами… — кажется, он все, до самой последней мелочи, знает о каждом из сидящих в зале. — А это Тузиков, — продолжает комментировать, — по кличке Туз… но до «туза» ему далеко, в «шестерках» где-то запутался, мужик неглупый, но слабовольный… Контингент у нас пестрый — от «узких» карманников до крупномасштабных воров, аферистов и убийц», — это он уже после встречи, когда мы вернулись в его кабинет, как бы подвел итог. «То есть люди, в сущности, пропавшие, отпетые?» — уточняем. «Нет, нет, — решительно возражает подполковник Березин. — Каждый из них может выбраться из этой трясины, у каждого есть свой шанс… Надо только его использовать». Смотрю на него удивленно и спрашиваю не без сомнения: «И вы действительно верите в каждого из них?» Он твердо, почти без паузы отвечает: «Верю. Каждому. А если я сочту хоть одного из них пропащим, потерянным окончательно, после этого мне и дня оставаться здесь нельзя, уходить надо, менять профессию…»
И я подумал тогда, проникаясь к подполковнику Березину еще большей симпатией, и сейчас думаю: вот тот максимум, которого нам не хватает, чтобы сделать жизнь полной, точнее сказать, полноценной; верить же в каждого павшего, как верил подполковник Березин, столь искренне и убежденно может только истинно справедливый и глубоко сознающий свою правоту человек. Много ли таких праведников изыщется среди нас?..
5
А с Юрием Леонтьевичем нам никак не удавалось встретиться — хотели и не могли. Все что-то мешало. Однажды он позвонил мне домой. Сразу я и не понял, кто и откуда звонит — голос его то возникал, обрывисто и невнятно, то пропадал во-все, такая в тот раз никудышная связь была с Новозыковым… Наконец что-то там, на линии, пошуршало, пощелкало, голос прорезался сквозь толщу помех, и я услышал, разобрал как бы выпавший из контекста обрывок фразы: «…ну и как там «детки» мои поживают?»
Ах, детки… И все прояснилось: это же Юрий Мартынов беспокоится за своих литературных «деток». И я с удовольствием сказал Юрию Леонтьевичу, что рассказ его «Философ с плоскогубцами» стоит уже в номере, журнал «Барнаул» вот-вот будет подписан к печати, так что один из его «деток» скоро объявится… «А повесть?» — слышно, заволновался, видимо, радуясь за «Философа», но в то же время и опасаясь за судьбу главного своего детища — «Портретов из тюремного огорода».
И я опять успокоил и обнадежил его: повесть непременно опубликуем, она того заслуживает…
В другой раз мы и вовсе, что называется, были в трех шагах друг от друга — и разминулись. Юрий Леонтьевич, похоже, гонорар получил за рассказ, «откупился» (как он позже иронизировал) от местных чубайсиков да еще и на билет до Барнаула сбился, что явилось для него событием невероятным. Позвонил мне с автовокзала — телефон молчал. Зашел в Дом писателя — там ему и сказали, что я на даче. Такая досада! Мог ведь и я повременить день-другой, если бы знал о его приезде.
Да и проехал-то Юрий Леонтьевич в буквальной близости от моего «поместья» — тракт проходит в трех-четырех километрах от станции Лосиха…
И вскоре пришло письмо от него, полное горестных ноток. Впрочем, веселых-то писем его я и не припомню — нечему было радоваться.
«Мне иногда кажется, что срок неволи моей будет пожизненным, — вырвалось у него однажды, — тянуть мне его, не вытянуть… Освободили меня из-под стражи, а настоящей свободы так я и не почувствовал. Да и есть ли она, свобода-то настоящая? Вы вот, будто винясь, говорите о слишком мизерных, скорее символических гонорарах журнальных, а я, признаться, и такого мизера не имею — нет работы. Как будто та «горбатая» 33 статья до сих пор висит надо мной — никакого выхода. Стыдно сказать, но даже ленту для печатки своей, пачку бумаги купить не могу. А тут и еще одна напасть явилась: порушил глазные «протезы» — обе линзы, когда управлялся на своем подворье, нечаянно раздавил в нагрудном кармане. Обидно до слез. Что делать? Ума не приложу! Теперь ведь я и вовсе обезоружен, поставлен в крайнее положение: читаю, можно сказать, медленно, со скрипом — каретка старой, изношенной вдрызг машинки бегает произвольно, не ожидая моих команд, а теперь и подавно работа застопорилась… Очки же купить — сотней не обойдешься, а где ее взять, эту сотню?
Одна лишь надежда: вот подрастут чушки, продадим, даст бог, по годной цене, тогда и вздохнем чуточку. Так ведь и это — не выход. Нужна работа постоянная, пусть и с небольшим, но твердым окладом. А работы нет — и пока не предвидится. Я тут к нашим местным чиновникам уже не однажды наведывался — и с письменными заявлениями, и с устными просьбами: помогите определиться, пристройте к какому ни есть делу, чтобы мог я иметь хотя бы на кусок хлеба… Вроде и не отказывают, но и ничего не предлагают — жди. А чего ждать? Вот уже второй год жду.
И вот решил я обратиться к главе нашего района Геннадию Петровичу Казанину. Между прочим, в молодости, будучи зоотехником в Новозыкове, Геннадий Петрович некое время квартировал у моих родителей. Человек он, насколько я знаю, отзывчивый, бескорыстный и лжой не отравлен. Вот я его и спрашиваю в своем письме: возможно ли хоть как-то поколебать руководителей акционерной нашей сельхозартели, подвигнуть на то, чтобы снизошли до моих нынешних просьб, не оглядываясь на мрачноватую печать прошлого? Теперь жду ответа. Надеюсь, глава района склонится к моей нуждишке и подтолкнет со своей стороны новозыковских наших «сановников», которые столь равнодушны подчас к бедам людским, что и в упор их не видят, не хотят видеть.
И страшно становится, когда все это происходит на твоих глазах — и деревня забитая (или Богом забытая?), и нищенствующий народ, а рядом, можно сказать, бок о бок, бессовестно-вызывающе благоденствует, процветает и множится чиновничья рать… Стоит только видеть, как по утрам меж роскошных лимузинов местной «элиты» спешат в контору серенькие людишки, чтобы работу себе испросить у хозяев артели либо получить уже заработанное, частенько и не живыми деньгами (которых почему-то на всех никогда не хватает), а той же селедкой с душком да глубокими галошами с тонкостенной фуфаечной подкладкой… На, убоже, что нам негоже! И доколе такое будет у нас твориться?
Недавно перечитал я рассказ Чехова «В овраге». И сердце дрогнуло, сжалось, волосы шевельнулись на голове от горького удивления — как будто действительность давняя, нарисованная Чеховым, благополучно в нынешний день перебралась, а может, какою была сто лет с гаком назад, такою и осталась?
Почтенный Иван Павлович, вы так ярко и живо описали мне пожогочную яму в таежной колонии поселка Ревучего. А я подумал: боже мой, да таких-то пожогочных ям у нас и не счесть — и не только на севере дальнем, в каком-нибудь глухоманном Ревучем, либо в других не столь отдаленных местах, но и по всей необъятной России… От Москвы до самых до окраин, как пелось когда-то в песне. Правда, пелось там о человеке, который «проходил как хозяин» по своей великой стране. Вранье? Возможно. Однако интересно знать (статистика, небось, знает), сколько же нынче по земле российской «проходит хозяев», а сколько живет, копошится на ней затурканных нищетой и безденежьем, униженных и обманутых батраков? А за ответом и ходить далеко не надо — все рядом и все на виду. Таковы нынешние нравы.