Мы… При одном упоминании о Викторе внутри меня словно захлопывается капкан. Эрик говорит, что мы можем попробовать выдвинуть обвинения, если срок давности еще не истек. Это будет новый суд. И как я ни хочу, чтобы он за все заплатил, забыть об этом я хочу еще больше. Но больше всего я хочу, чтобы мама мне поверила. Я хочу, чтобы она хоть раз в жизни встала на мою сторону.
– Он причинял мне боль, – отваживаюсь наконец сказать я. – Я это помню. А ты нет. Значит, этого не могло быть, верно?
Она качает головой.
– Это не…
– …правда? – договариваю я за нее, и от этого слова у меня становится горько во рту. – Я хотела, чтобы ты была моей мамой. Я так этого хотела!
– Я и есть твоя мама.
Я представляю, что было бы, если бы кто-то посмел коснуться Софи. Плевать, кто бы это был: Виктор, Эрик, кто угодно, – я бы его убила. Вонзила бы ему в сердце сосульку, напустила угарный газ в салон машины. Он бы не смел дышать после того, как притронулся к моей дочери. Я бы придумала, как убить его незаметно, ведь и он пытался незаметно ее убивать.
И если бы Софи пришла рассказать мне об этом, я бы ее выслушала.
В этом я не похожа на свою мать. И за это я ей благодарна.
Когда я снова смотрю ей в глаза, то не чувствую ни сожаления, ни грусти, ни даже боли. Я вообще ничего не чувствую.
– Я бы хотела сказать: «Мамочка, я знаю, что ты старалась…», – говорю я еле слышно. – Но я-то знаю, что это не так.
В детстве то, чего у меня не было, перевешивало все то, чем я располагала. Моя мать – мифическая, вымышленная мать – была одновременно богиней, супергероем из комиксов и вечным источником утешения. Если бы она была рядом, она разрешила бы все мои проблемы, излечила все мои болезни. Мне понадобилось двадцать восемь лет, чтобы признать: я рада, что росла без нее. Не потому, что она могла испортить мне жизнь, как опасался папа, – нет, просто потому, что я не хотела бы видеть, как она портит свою.
Тоска моей матери до того сильна, что, кажется, вот-вот расколет кафель у нас под ногами, а фонтан за спинами под напором ее печали готов переполниться.
– Делия, – говорит она со слезами на глазах, – я стараюсь.
– Я тоже.
Я касаюсь ее руки. Это компромисс. Это прощание. Возможно, мы никогда уже не станем ближе.
Ожидая, пока будут улажены все формальности, мы с Эриком сидим в коридоре тюрьмы Мэдисон-Стрит. Я не придвигаюсь к нему ближе чем на дюйм, даже когда на нас давят соседи. Я стараюсь не прикасаться к нему. Если мы соприкоснемся, я уже не смогу взять себя в руки.
Мы наблюдаем за правонарушителями: проститутки клеятся к надзирателям, бандиты вытирают кровь, пьяницы спят по углам и порой плачут во сне.
– Знаешь, – говорит он через несколько минут, – я, пожалуй, еще какое-то время побуду здесь.
– В тюрьме?!
– Да нет, в Аризоне, Не так уж тут и плохо. К тому же здесь есть по крайней мере один судья, которому я нравлюсь. – Он пожимает плечами. – Крис Хэмилтон предложил мне работу.
– Правда?
– Ага. Сразу после того, как отчитал за то, что я скрывал свой алкоголизм.
– Знаешь, – я опускаю глаза, – дело ведь не в том, что ты пьешь.
– Именно в этом все и дело, – возражает он. – И именно поэтому я тебя люблю. – Он вытаскивает из кармана бумажку с небрежно нацарапанным адресом. – Это ближайшее место сбора анонимных алкоголиков. Пойду туда сегодня вечером.
В глазах у меня закипают слезы.
– Я тоже тебя люблю, – говорю я. – Но я не могу поднять твою ношу.
– Я знаю, Ди.
– Я сама не понимаю, чего мне сейчас хочется.
– И это я знаю.
– Что я скажу Софи?
– Что я сам так решил. Что так ее маме будет лучше. – Он берет мою руку и по очереди касается пальцев. – Боже мой, если этот проклятый суд чему-то меня и научил, то вот этому: никто не может бросить тебя, пока ты его не отпустишь. А я тебя не отпускаю, Ди. Может оказаться, что однажды ты проснешься и поймешь, что все это время, пока ты якобы двигалась вперед, ты на самом деле возвращалась к истокам. И там, у истоков, я буду тебя ждать. – Он наклоняется и легко целует меня, как будто на мои губы падает перышко. – Я не то чтобы держу тебя, – бормочет он. – Я просто знаю, что ты вернешься.
Поднявшись, он заслоняет солнце. Я вижу только его – и в следующий миг он уходит.
Мы выходим из здания тюрьмы, садимся в машину и выезжаем на трассу. Но вместо того чтобы вернуться к Фицу и Софи, я сворачиваю на первом же повороте и торможу на обочине, подняв облако пыли. Впервые за все это время я позволяю себе взглянуть на отца – взглянуть по-настоящему, не отводя глаз.
Синяки у него на лице заживают, но нос уже не выровнять. Волосы после бритья по-прежнему торчат клочками. Он крепко обхватывает себя за плечи, как будто не знает, как распорядиться простором, и даже когда салон накаляется, не опускает стекло.
– У тебя ко мне, наверное, накопилось немало вопросов, – говорит он.
Я смотрю на бесконечную пустыню. В этой пустыне живут дикие вепри, койоты и змеи. В ней человека подстерегают тысячи опасностей. Да и не только здесь. Каждый день ты рискуешь споткнуться о шланг и впасть в кому, съесть ядовитый гриб и умереть. Безопасность не абсолютна, как бы осторожен ты ни был.
– Ты должен был рассказать мне о Викторе.
Он молчит добрую минуту и задумчиво почесывает подбородок.
– Я бы рассказал, – говорит он, – если бы был уверен, что это правда.
От изумления я не могу пошевелиться.
– Что?!
– У меня не было никаких доказательств, просто я… чувствовал. Я не мог оставить тебя с ним, но и в полицию идти со своими ощущениями было бесполезно.
– А что же ты тогда увидел в окно?
Он качает головой.
– Делия, я не знаю, на самом ли деле я это увидел или просто внушил себе. С течением времени я все чаще задаюсь вопросом, не поспешил ли я с выводами. И мне нужно было верить, что нет, не поспешил, поскольку это оправдывало мое бегство. – Он закрывает глаза. – Как оказалось, если хочешь чего-то достаточно сильно, историю можно переписать по своему усмотрению. И ты сам в это поверишь.
– Ты солгал под присягой? – выдавливаю я из себя.
– Слова просто… сорвались с губ. И после этого – даже когда я понял, что это может спасти мою шкуру, – мне стало очень паршиво на душе. Тогда я подумал, что ты должна меня простить. Я прожил почти тридцать лет в чужом обличье ради тебя. Так что ты могла бы согласиться потерпеть ради меня хотя бы недельку.
Я не рассказываю папе о своих воспоминаниях, так и не прозвучавших в зале суда, воспоминаниях, которые бы подтвердили его давние догадки. Я не знаю, что мне доподлинно известно, а что – порождение моего воображения. Правда не одна, их десятки. Важно, чтобы все они укладывались в одну версию.
Тогда я задаю единственный оставшийся вопрос.
– Зачем ты меня увез?
– Потому что, – просто отвечает мой отец, – ты попросила.
Я сижу на переднем сиденье, упершись ногами в приборную панель. Я закрываю глаза – и лента дороги перестает извиваться у меня перед глазами, и я представляю, что исчезнуть совсем – это очень просто. «Папочка, – прошу я, – давай пока не будем возвращаться домой…»
Когда я открываю глаза, на улице уже идет дождь. По крыше словно барабанят невидимки, и я закрываю окна. А вдруг вся наша жизнь определяется не тем, кому мы принадлежим, и не тем, откуда мы родом, не тем, чего мы хотим, и не тем, что потеряли, а только лишь временем, что уходит у нас на переход из одной точки в другую?…
Я смотрю на отца и задаю ему вопрос, который он задал мне ровно одну жизнь назад.
– Куда бы ты поехал, если бы мог поехать куда угодно?
Он ласково улыбается в ответ. Я еду на восток – к Софи, к дому. Я следую за процессией телефонных столбов, распростерших руки в стороны и марширующих к линии горизонта. Они всегда идут вдаль. Даже когда вы не видите их цели.