— Ваш отец бил ее?
Я и раньше замечала, что, когда он заговаривал о матери, голос его становился бесцветным, а когда Выродок ответил мне на этот раз, это было похоже на голос робота.
— Я был нежным… Я всегда был нежным, когда прикасался к ней. Я никогда не заставлял ее плакать. Это было неправильно.
— Он причинял ей боль?
Глядя пустым взглядом куда-то в центр моей груди, он медленно покачал головой и повторил:
— Это было неправильно.
Его рука гладила шею спереди.
— Она увидела меня… в зеркале. Она увидела меня.
На мгновение он сжал свое горло так, что кожа под пальцами покраснела, но в следующий миг он уже опустил руку и провел ею по бедру, словно старался вытереть что-то с ладони.
— А потом она улыбнулась, — сказал он хриплым голосом.
Губы Выродка скривились в блаженной улыбке, которая становилась все шире, пока не превратилась в гримасу. Он держал это выражение на лице так долго, что это должно было быть просто больно. Сердце в моей груди замерло.
Наконец он посмотрел мне в глаза и сказал:
— После того случая она всегда оставляла дверь открытой. Она оставляла ее открытой годами.
Его голос снова стал бесстрастным.
— Когда мне исполнилось пятнадцать, она начала брить и меня, так что я был таким же гладким, как и она, а если я слишком сильно прижимал ее ночью, она сердилась. Иногда, когда мне что-то снилось, простыни… она заставляла меня их сжигать. Она менялась.
Осторожно, чтобы мой голос прозвучал мягко и нежно, я спросила:
— Менялась?
— Однажды я вернулся из школы раньше обычного. Из спальни раздавались какие-то звуки. Я думал, что он в командировке. Поэтому я подошел к двери. — Теперь он судорожно тер грудь, как будто ему не хватало воздуха и было трудно дышать. — Он был позади ее. А другой мужчина, незнакомый… Я спрятался, прежде чем она успела меня заметить. Я ждал на улице, под крыльцом.
Он резко замолчал, и после паузы я переспросила:
— Под крыльцом?
— Вместе с моими книгами. Я прятал их там. Мне разрешалось читать внутри, только если он был дома. Когда его не было, она говорила, что они отбирают у нас время. Если она ловила меня за чтением книги, то вырывала оттуда страницы. — Теперь я знала, почему он так бережно обращается с книжками. — Через час, когда мужчины прошли мимо меня, я по-прежнему чувствовал на них ее запах. Они ушли пить пиво. А она была в доме — и напевала. — Он покачал головой. — Она не должна была позволять им делать с собой такие вещи. Она была больная. Она не могла сама увидеть, что это неправильно. Ей нужна была моя помощь.
— Ну и как? Вы помогли ей?
— Я обязан был спасти ее, спасти нас, пока она не изменилась настолько, что я уже не смогу ей помочь, понимаешь?
Я понимала. И кивнула.
Удовлетворенный, он продолжал:
— Через неделю, когда она была в магазине, я попросил его съездить со мной на машине в лес, обещая показать заброшенный прииск. — Он уставился на нож, торчавший из шеи оленя. — Когда она пришла домой, я сказал, что он забрал все свои вещи и уехал и что ей нужно найти кого-то другого. Она плакала, но я позаботился о ней, как и тогда. В самом начале, только теперь все было даже еще лучше, потому что мне не нужно было ни с кем ее делить. Потом она заболела, и я делал для нее все, что она хотела, все, о чем просила. Все. Поэтому, когда ей стало хуже и она попросила меня убить ее, она думала, что я запросто сделаю это. Но я этого не хотел. Я не мог. Она умоляла, она говорила, что я — не настоящий мужчина, что настоящий мужчина смог бы сделать это для нее. Она сказала, что он бы это сделал, но я все равно не мог, просто не мог.
Пока он говорил, солнце исчезло и пошел снег — легкая белая пыль покрыла и нас, и оленя. Светлый локон упал Выродку на лоб, ресницы его слиплись и влажно блестели. Не знаю, было ли это от снега или от слез, но сейчас он был похож на ангела.
Из-за долгого сидения в скрюченном положении бедра мои болели, однако я не могла спросить его прямо, можно ли мне разогнуться. Тело мое затекло, зато сознание бешено работало.