Он пару раз судорожно сглотнул, потом сказал:
— Я должен был освободить ее.
У меня по спине пробежал холодок, но не от его слов, а от пустой безучастности, с какой они были произнесены. Мне хотелось узнать об этом больше, но инстинкт подсказывал мне, чтобы я остановилась. Это не имело значения. Как бы там ни было, бушевавшая в нем буря миновала.
Он с улыбкой вскочил с кровати, потянулся и, удовлетворенно вздохнув, сказал:
— Достаточно разговоров. Мы должны отпраздновать начало нашей собственной семьи. — Он бросил на меня тяжелый взгляд и кивнул. — Оставайся здесь.
Он оделся, набросил на себя пальто и скрылся на улице. Через открывшуюся дверь в комнату ворвался запах опавших листьев и мокрой грязи — ароматы умирающего лета.
Вернулся он с раскрасневшимся лицом, глаза возбужденно блестели. Одну руку он прятал за спиной. Он сел рядом со мной и вытянул руку вперед. Кулак был сжат.
— Иногда в жизни приходится переживать тяжелые времена, — сказал он. — Но это всего лишь испытание, и если мы остаемся сильными, то в конце концов бываем вознаграждены. — Он заглянул мне в глаза. — Дай руку, Энни.
Не отводя от меня взгляда, он положил мне в ладонь что-то маленькое и холодное. Я боялась посмотреть, что это.
— Когда-то очень давно я уже давал это кое-кому, но она этого не заслуживала.
Моя ладонь начала зудеть.
Он удивленно приподнял брови.
— Неужели тебе не хочется посмотреть на это?
Я медленно опустила глаза и увидела на ладони тонкую золотую цепочку.
Он протянул руку и пальцем коснулся крошечного золотого сердечка.
— Правда, красиво?
Мне ужасно хотелось зашвырнуть эту цепочку как можно дальше.
— Да, да, конечно. Спасибо, — сказала я.
Он взял цепочку у меня с ладони.
— Сядь, чтобы я мог надеть ее на тебя.
Когда холодный металл коснулся кожи, по моему телу пробежали мурашки.
Я хотела спросить, что случилось с девушкой, которой принадлежала эта цепочка, но побоялась, что он может мне ответить.
Сеанс восьмой
— Ну хорошо, док, я серьезно начинаю заниматься исследованием своего отношения — да, да, я знаю, что уже как-то делала это. Но сейчас я действительно начинаю вникать в природу вещей. Таких вещей, как, скажем, моя жизнь. Знаете, я, возможно, не всегда была маленькой жизнерадостной девочкой, до того как все это случилось, по целому ряду серьезных причин — смерть сестры, смерть отца, пьющая мать, туповатый отчим, но я, по крайней мере, не пыталась вынести все это дерьмо на всеобщее обозрение. А что теперь? Блин, да сейчас меня выводит из себя буквально каждый! Вы, репортеры, копы, почтальон, камень посреди дороги. Ладно, с камнем я, пожалуй, погорячилась. Честно, раньше я любила людей. Черт побери, можно даже сказать, что я была чертовски человечной личностью! А теперь?
Возьмите моих друзей. Они звонят мне или пытаются заходить в гости, они по-прежнему приглашают меня повсюду, но я при этом сразу начинаю думать, что им очень хочется расспросить, как продвигается следствие, или что это предложения типа «мы действительно должны были бы пригласить эту бедняжку с собой».
Посмотрите, с моей стороны думать так — не говоря уже о том, чтобы произносить это вслух, — выглядит недоброжелательно и по-детски, потому что мне следовало бы быть благодарной людям, которые хотя бы пробуют как-то заботиться обо мне, верно?
На самом деле в моей жизни происходит мало такого, чем мне хотелось бы поделиться, и я понятия не имею о половине всего того дерьма, которое они обсуждают между собой. Я не в курсе новостей кино, событий в мире, всяких тенденций и технологий. Поэтому если мне приходится сталкиваться с людьми во время непродолжительных вылазок во внешний мир, я спрашиваю об их жизни, и они облегченно вздыхают и начинают нести весь этот бред о кризисе рабочих мест, или о новом бой-френде, или о путешествии, в которое они отправляются. Я говорю себе: это звучит обнадеживающе и успокаивающе, что, несмотря на то что моя жизнь исковеркана, люди продолжают просыпаться по утрам и отправляются жить своей нормальной повседневной жизнью. Когда-нибудь и я смогу снова начать жаловаться на свою работу.
Но после того как мы прощаемся и я смотрю, как они уходят, возвращаясь в свою обычную, нормальную жизнь, я снова начинаю чувствовать эту озлобленность. Я ненавижу их за то, что они не испытали той боли, которую испытывала я, ненавижу их за способность быть довольными собой. И еще ненавижу себя за эти ощущения.