У меня дыхание даже перехватило, такое возмущение внутри огромное выросло! В собственной горнице, на собственной кроватке за ноги схватили, на колени к себе посадили, портки спустили и давай мою деталь интимного плана изучать! Это же…
Соскочил я на пол, штаны поправил, и… На царевну эту посмотрел и почувствовал, как краснею, просто как маков цвет. Из комнаты ее, такую здоровую, мне не выставить. Это вам не девка сенная, сама кого хочешь с лестницы спустит. Шуметь на весь терем, что с меня портки сдернули, тоже вроде непристойно как-то. Еще же она спросила что-то, пока на деталь мою смотрела.
— А вот так вот и интересуюсь! Люблю на руки сильные смотреть и плечи широкие! И на живот мускулистый! А еще они себя ведут не в пример вас воспитанней, Варвара Фёдоровна, — с укором выделил я голосом ее имя-отчество, — хотя отнюдь не в царских хоромах выросли, а при кузнеце! — Ой, мамочка! Проговорился!
А царевна сидит на кроватке моей да ещё ухмыляется:
— То есть, ты содомит, Мстиславушка, с кузнецом любишься? В попку?
Губки у меня от обиды задрожали. Это она мою чистую и невинную любовь к Грише вот так вот обозвала?
— Я, Варвара Фёдоровна, эстетическое наслаждение получаю от лицезрения прекрасного, а не пошлые страсти низменные удовлетворяю.
— Да? А кузнец что получает?
Кузнец? Пока я на него любуюсь? С этого ракурса я свои чувства светлые к Грише не разглядывал. Интересный вопрос какой. Даже покраснел снова, так мне вдруг за себялюбство свое стыдно стало. Я-то сверху на него чуть ли не каждый день любуюсь, об крышу интимной деталью елозя, чуть ли не до конфузной ситуации. А Григорию с этого шиш с маслом. Экий я!
— Ничего кузнец с этого не получает, — загрустил я в конец. А в сторону кровати вообще не смотрю. Стыдно-то как!
Ну, это просто диковина какая-то, а не жених мне достался. До него все приезжали, хвалились прытью своей любовной да умениями. Ублажать обещали ночи напролёт. А этот побелел весь и говорит, что с кузнецом любится. Ну, мне даже обидно как-то стало. Я тут приехала, хазар ради него на завтра отложила, а он от меня к кузнецу?
Стремительно, как Степан когда-то учил, спрыгнула с ложа да изловила царевича. Поперёк своих коленей уложила, рученьки вывернула и держу, чтоб не убёг. Так разговаривать будем!
Какое же тельце у него тоненькое да ладное. Спинка гибкая, беленькая, кожица бархатистая, что прямо сравнить не с чем. А попка так вообще загляденье: кругленькая, как яблочко наливное. Царевич на коленях моих возится, вырваться пытается, браниться, да только как-то по-детски всё.
— Что же, — говорю, — ты, Мстиславушка, сам кузнецом любуешься, а в ответ любви побоялся предложить?
И как хлопнула его попке! Ой, звонко получилось!
— Пожалел попку-яблочко? Не пожелал любви содомитсткой или просто предложить не успел?
— Не успел… Да, отпустите меня сейчас же! А то я… А то мне… Ой, как стыдно… — А сам замер, как будто ожидает чего.
— Хотел, да не успел! Страшился, значит. Что ж, — говорю, — придётся мне ублажить тебя любовью содомисткой. Так сказать, помочь решиться.
Порточки царевича на пол полетели, а рубашечку я задрала на плечи, закрыв личико красное. Сжала ладонью ягодицу крепко. Хотел, значит, да не успел?! И куда батюшка с матушкой смотрят только? Мало того, что царевич у них на девицу похож, так он ещё невестам рассказывает, что с кузнецом любится.
Стою я, то в пол, то в уголок поглядываю. Размышляю о том, что Гриша и правда никакой пользы от любви моей чистой и светлой не видел. И тут царевна на меня рысью как напрыгнула, поперек коленок перебросила и руки мои хитро вывернула, а у меня внутри все вдруг как-то успокоилось. Сейчас меня за все мои провинности перед Гришей накажут, и станет мне легче. Хотя, для порядка, попробовал вывернуться, только разве ж я супротив её, даже если б всерьез рвался, смог справится?
А царевна опять штаны с меня спустила, и тут я всерьез волноваться начал. Даже батюшка меня в детстве через штаны наказывал, а тут девица ведь, не батюшка. И я у нее на коленях без штанов лежу. В полной ее власти, и на помощь кого позвать — срамоты-позора потом не оберешься!
— Что же, — говорит она ласково так, — ты, Мстиславушка, сам кузнецом любуешься, а в ответ любви побоялся предложить, — И как хлопнет меня по голой попе с размаху, с оттяжкой. А рука у нее — ох, какая тяжелая оказалась, круче батюшкиной. Задергался я, завырывался, а все без толку.