Зинка поглядела на меня — и Константину кивнула.
— Достань стакан, Костик. Нет, два стакана. Я тоже выпью, после всех переживаний.
Константин, он три стакана принес: мол, и мне нальете, я уже не маленький.
Зинка достала бутылку — в ней где-то с половину того, что было, ещё плещется, разлила по трем стаканам, полотенчико убрала, которым на столе блины были накрыты и миска квашеной капусты, прошлогодней еще. Так, вялой немного, но вполне на вкус нормальной.
— Если уж пить, то закусывайте… алкоголики!
И первой стакан махнула, и за блины с капустой взялась.
Константин тоже свою порцию махом проглотил и к закуске обратился, а я-то… честное слово, как через горло прошло, так в нового человека превращаться начал. Просто удивительно, как быстро треск в голове сменился ровным шумом, вполне приятным таким.
— Ну, вот… — я присел на диване, переводя дух, ноги свесил. — Теперь и поговорить можно. Кстати, времени сколько?
— Да уж к двум ночи идет, — ответила Зинка. — Мы ж сходили сетки поставили, прежде, чем за тобой управляться. Пастух тебя видел, когда на хутор за расчетом ходил, рассказал, где ты спишь. А теперь — выкладывай!
И я бы, наверно, все выложил, но тут мы услышали, как наша калитка скрипит, и Тузик бешено залаял, и грубый мужской голос закричал:
— Эй, вы!.. Шавку свою уймите, если не хотите, чтоб её пристрелили!
Мои замерли, а я тем более похолодел: показалось мне, что я этот голос узнал.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Константин, не говоря худого слова, шагает в свою комнату, вытягивает из-под своего топчана охотничье ружье (охотничий билет имеется, на всякий случай, на меня оформлен, но я ни разу в жизни не охотился, разве что, один раз уток ходил пострелять, да и то без особого толку, поэтому ружьем сыновья мои пользуются, как кому из них приспичит по лесам за дичью пошастать), и, на ходу заряжая оба ствола, идет к двери. У двери двумя выключателями щелкает, так что у нас в доме свет гаснет, а фонарь над входом, освещающий передний двор, загорается. Поэтому теперь мы для тех, кто снаружи, невидимы, а они перед Константином как на ладони.
И я скажу, что не слишком резко он себя повел, а именно так, как надо. Когда к тебе посреди ночи с такими угрозами ломятся, то лучше сразу отпор давать.
— Эй, вы! — закричал Константин, отворив окно возле входной двери и выставляя ружье на незваных гостей. — С-щас я вас всех положу и мне ничего не будет, потому что это — допустимая самооборона получится! Как с обоих стволов пальну, зарядом на кабана!..
Там, у калитки, замешательство возникло, а потом другой голос, тягучий такой и немного жалобный:
— Костик! Да погорячились ребята, никто никого стрелять не хочет! Надо просто зайти, мирный разговор есть.
Это, значит, Виталик Горбылкин, придурок местный, он всегда так разговаривает, потому что его, как говорится, в детстве головкой ушибли. Без царя в голове пацан, тем и опасен. Ворует что ни попадя, даже у ближайших соседей все прет. А чуть его обвинишь, когда его вина уж совсем очевидна — психануть может. А грузный такой силуэт рядом с ним — это его дядя, точно, Антон Николаич Горбылкин. Себе на уме мужик и краденое скупать любит. Племянника пригрел, потому что тот все более-менее ценное, что в городе толкануть можно, дядьке волочит, а дядька ему на самогонку кинет, Виталик и доволен. Сам-то Антон говорит, что из любви к племяннику он того поддерживает, но, я так понимаю, Виталик ему немалые барыши приносит. И хитрый ведь мужик — если «Горбыль» вещь притаскивает, на которой засыпаться можно, то не связывается, его самого отправляет в город, на барахолке эту вещь продавать.
А за ними ещё два или три силуэта вырисовываются.
— Валите отсюда с вашим мирным разговором! — крикнул в ответ Константин. — Когда мирный разговор, то не посреди ночи ходят, и собаке и хозяевам не грозят!
— Да брось ты, Костик! — откликнулся другой голос. Голос Кольки Смальцева — тоже из шпаны хорошей парень, но не вредный, и, надо сказать, слово свое держать старается, если уж даст. У них с Константином нормальные отношения, почти приятельские. — Правда, срочное дело. А Толик, ты ж понимаешь, он привык в городе с непонятливыми разговаривать — забыл, что у нас в деревне все понятливые, и не надо на них давить.
Ну, точно, не ошибся я — Толик Чужак (фамилия у него такая — Чужак, а вообще-то он из своих) первые угрозы выкрикнул. И нехорошо мне становится. Потому что Чужак — как раз тот хитрован, которого я мысленно нашаривал. Два раза над ним зона висела, и выкрутился ведь, и даже своим подельщикам срока сбил: получили они два и три года, вместо пяти и семи, которые им светили. Я не вникал, как он это сделал, хотя Колька Смальцев один раз Константину обмолвился, что там главное было добиться, чтобы дело к совсем другой судье на слушанье попала, от «зверя» к «понятливой»… Словом, есть у Чужака голова на плечах. Вот с него сталось бы, если не без его участия с «таджичкой» расправились, взять и зарыть её на кладбище, хотя бы временно, ради какой-то своей игры…