Вот так сидели мы, хорошо. И вот что интересно. Я ж обычно как выпью, то почти обязательно меня заносит. Ну, знакомое русское дело. Понятно, как деньги появились, так надо стаканчик опрокинуть, «обмыть», а ведь стаканчиком не ограничивается, тут же и бутылку хватанешь, а с утра тебя разламывает, и тут без опохмела, кажется, никуда, а опохмелился — и опять хорош. Как говорится, «с утра выпил — весь день свободен». И летишь в свободном полете, пока деньги не кончатся. Я как-то больше двух месяцев так летел, и даже банька не помогала, хотя хорошая банька, она обыкновенно все прошибает, любое отравление организма, и после неё можно держаться какое-то время. Я это мое свойство — в смысле, склонность к запоям — скрывал от вас, да вы, наверно, разглядели, шила в мешке не утаишь. При этом, должен сказать, я пью не как Леха или, там, Витька Журин, или кто ещё из таких, я и качаясь любую работу сделаю, что картошку окучить, что дрова наколоть, что печку к зиме промазать, и пью я только, пока деньги имеются. Кончатся деньги — я не как они, я из дому не волоку, что ни попадя, не разоряю дом, чтобы лишнюю бутыль самогона добыть. Ну да, конечно, за леность меня ругают, за «философствования» мои, но леность леностью, а Зинка засвидетельствовать может: за всю жизнь ни одной нужной вещи из дому не пропил, и на работу необходимую меня всегда в итоге раскачаешь. С деньгами, правда, беда: случалось мне размахаться так, что и на хлеб не оставалось, это факт, против этого никуда не попрешь. Поэтому, если в честности говорить, Зинка, может, и права была, что эту тысячу рублей у меня арестовала…
Но это я к тому, чтобы вы поняли, насколько удивительное со мной приключилось состояние, и насколько все не по обыкновенному выходило. Вроде, после алкогольных суток, я — даже при том, что в баньке почистился и кровь обновил — должен был с одной рюмки улететь и не вернуться, и все оставшиеся запасы водки до последней капли выжрать, и потом долго в сознание приходить, а тут я четыре стопки опрокинул, и все, и больше не хочется. И хорошо мне, и аппетит разыгрался, а на набитое брюхо и глазки закрываться начали. Не знаю, чем это объяснить, такое мое примирение с алкоголем, что ни он меня не тягал, ни я его. Может, действительно, потому что я всем баням баню себе устроил. Но, я ж говорю, мне иногда и баня не помогала. Скорее, другое: ощущение было вот этой критической ситуации, в которую все мы вдряпались. Ощущение, понимаете, что если я сорвусь и на двое суток без сознания выпаду, то, все, хана мне, и близким моим хана, не придумаю я, как всем нам из петли вырваться. И такое сильное было это ощущение, будто кто-то тебе руку на руку кладет и говорит: «Стоп! Не пей больше.» И ты слушаешься, как загипнотизированный. То есть, я вам так скажу, большая беда, она почище любого врача-нарколога срабатывает, это, сами видите, на мне проверено. (Хотя, конечно, всяко случается, и нет правил без исключений. Бывает, знамо, что, как на человека беды обрушатся, одна за другой, он так начинает закладывать, чтобы о них позабыть и сделать вид, будто их не существует, что совсем себя топит. Ну, как тот хотя бы, который на дальнем хуторе в итоге повесился. Мишка Мелешин, понимаете, о ком я говорю… Это мне кажется, от того происходит, есть в человеке стерженек особый внутри или такого стерженька не имеется. Вот у меня, видать, он присутствует, несмотря на все то, что Зинка «разгильдяйством» моим называет. На беду я собираюсь внутренне, будто весь в один большой кулак сжимаюсь, чтобы сдачи дать.)
В общем, отпел я свое, отыграл, и после выпитого и съеденного я совсем сонливым сделался, и под шутки и подначки жены и сына спать отполз. А проснулся я в полной тьме. Часа, выходит, два или три ночи было, потому что дни-то стояли из самых длинных, а ночи — из самых коротких, и такая полная тьма в конце июня — начале июля только от двух до трех ночи устанавливается.
И лежу я такой бодрый почему-то, что сна ни в одном глазу. Видно, оттого, что рано упал и очень крепко выспался. Поворочался я с боку на бок, посчитал баранов и прочих животных, потом, думаю, черт с ним, встану. Может, просто на крылечке посижу, а может, и пройдусь, сон себе нагуляю.
Выполз я на крыльцо, а там Гришка сидит и курит. Весь задумчивый такой, мрачный.
— Чего тебе не спится, сынку? — спросил я.
— Да вот, не спится, батя. А ты что не спишь?
— Сон отлетел, вот и вся недолга. Видно, банькой прошибло.
— Угу, — кивнул он. — А я вот все соображаю.
— Что ты соображаешь? — я не то, чтоб поинтересовался по-настоящему, а так, отозвался, как в разговоре отзываются, чтобы совсем разговор не заглох.
— Вот ты правильно пораскинул, батя, что эти крутые засели у нас на ночь, чтобы алиби на это время иметь. А для чего ещё им могло понадобиться алиби, как не для того, чтобы от убийства новой хозяйки дурного дома отмазаться, когда её мертвой найдут? Ее братва кончать собралась, точно, её. Я как ни кручу в мозгах, а не могу представить, за кем ещё в наших местах охотиться могли. Кроме нее, никого подходящего не имеется. Да ты и сам это знаешь, иначе не поперся бы в контору, проверять, кто она такая, на кого нынче дурной дом записан.