— Спасибо, Клавдия Федоровна, — сказал я, а она внезапно расплакалась, причитая:
— Ах Вера, Вера!.. Верочка моя, Верочка!..
Два дня я думал, что же написать Левушке, потом решил написать просто: «Она умерла». Да, только два слова, он должен понять, ведь не слепой же он, видел и Иннокентия Смоктуновского на открытке, и удивительный свет в глазах тети Веры, должен помнить, как ставил подпись под якобы собственной фотографией.
«Она умерла».
Я отнес открытку в ресторан гостиницы «Континент». Швейцар сказал, что не знает никаких Левушек и Паниковских, но внутрь меня пропустил. Я обратился к первому встречному официанту:
— Извините, вы знаете Левушку?
— Паниковского, что ли? — сказал официант. — Знаю. Кто ж его не знает.
— Будьте добры, — сказал я, — передайте ему вот это.
Официант взял у меня открытку, посмотрел на Иннокентия Смоктуновского, прочитал надпись «Она умерла», вдруг понял что-то свое, улыбнулся мне, подмигнул и сказал:
— Понимаю. Будет сделано. Передам.
Он небрежно засунул открытку в карман, Иннокентий Смоктуновский, два слова, означающие смерть прекраснейшей в мире женщины, и красивая неразборчивая подпись мелькнули передо мною в последний раз.
ТРЕТЬЕ ПРИШЕСТВИЕ
Мой брат Юра умер в возрасте тридцати пяти лет. Умер очень просто — почувствовав приближение чего-то самого значительного в своей жизни, забыл, что ему надо идти на работу, не поднялся с кровати, перестал шмыгать носом и через два дня исчез. Я взял его тело, легкое, как фантик, снял с кровати и, уложив на пол, тщательно обмыл.
Когда-то я донашивал его вещи, и теперь в знак благодарности я надел на мертвое тело брата свою новую белоснежную сорочку, свое новое белье и носки. Я отдал ему и брюки, а пиджак надел на Юру дедов, много лет провисевший без движения в бабкином шкафу. И дедов черный галстук в тонкую белую полоску. Только ботинки были Юрины — я купил их ему в прошлом году.
В пять часов вечера, уже после посещения врача, похоронного агента и тети Тоси, принесли гроб. Странно было видеть, как Юра лежит в гробу — язык слегка высунут, а глаза притворно прижмурены — я с трудом смог сомкнуть их. И вот, этот язык и эти притворные глаза производили впечатление какой-то глупой, идиотской игры в смерть, которую мы с Юрой затеяли.
Этой нелепостью и был вызван мой поступок — я заказал к Юриным похоронам музыку.
В день похорон был мороз, светило чистое солнце, ослепительно белый снег лежал везде. В одиннадцать часов утра подъехал автобус, через двадцать минут пришли музыканты. Они посмотрели, кого будут хоронить, и недоумевающе переглянулись.
— Какую музыку будем играть? — спросил трубач.
— Похоронную, — сказал я.
Больше глупых вопросов не возникло. В полдень я в последний раз причесал Юрины рыжие волосы на пробор, дядя Коля Дранеев и дворник Айвар Шафиулин вдвоем взяли гроб и вынесли его из дома. Десяток соседей, притопывая от мороза, простились с моим безобидным идиотом. Затем Дранеев и Шафиулин подняли гроб на плечи, к ним присоединились кочегар дед Семен и какой-то Жорка из большого серого дома, которого позвал Айвар. Четверо мужчин на секунду замерли с моим братом на изготовку, сделали первый шаг, и музыканты нестройно затянули похоронный марш.
— Придумал ты с этой музыкой, — зло шепнула мне тетя Тося.
Какая-то забредшая старушка навзрыд заплакала, растроганная звуками траурного марша. Гроб поднесли к автобусу, музыканты оторвались от инструментов и стали рассаживаться в автобусе. По дороге все молчали, только тетя Тося о чем-то весело рассказывала Жорке, да дядя Коля спросил у меня: