— В Джанкой, говоришь?
— Ага, в Джанкой, — сказал Зыков и хрястнул костяшкой.
— А ты б ей сказал: а на кой? Дупель! — сказал Дранейчиков отец.
— Кончил, — сказал Зыков.
— От ты зараза! — воскликнул Дранейчиков отец, швырнул на стол две обесценившиеся фишки и попросил у меня прикурить. — Чего это у тебя руки трясутся, Лех? — спросил он, прикуривая. — Смотри, не рано ли?
— Поздно уже, — весело сказал я, встал и пошел прочь, решив, что с этого дня окончательно и бесповоротно брошу курить.
В декабре потекли слухи, что Лена совсем что-то не такая, всего пугается, в подъезд войти боится, говорит — грязно. На Лизу плеснула кипятком — померещилось, будто та ей на спину чем-то масляным капает. За неделю до Нового года Лены не стало. Она залезла каким-то образом на крышу шестнадцатиэтажного кооперативного дома на Образцовой улице, сняла с себя пальто, шапку, шарф и, оставшись в легком летнем платье, ходила по краю крыши на глазах у большой толпы народа, выходящего после сеанса из кинотеатра «Колхозница». Вокруг нее кружили птицы, она протягивала к ним руки и что-то кричала. Наконец на крыше появились какие-то спасатели, но, увидев их, Лена испугалась, побежала и, поскользнувшись, слетела вниз. Говорят, кто-то бросился даже ее ловить. Утверждали, что почему-то никаких ушибов на ней не обнаружилось. В тот день был сильный мороз, и боюсь, что пока она лежала на асфальте в одном легком платьице, она успела примерзнуть к земле своим ласковым телом.
Похоронами Лены в основном занималась уборщица Лиза и сотрудники РСУ. В гробу она лежала совеем тихая, и ее сиреневые глаза были наглухо закрыты. Я пришел, чтобы посмотреть на нее в последний раз и забрать попугая.
— Забери. Забери, — сказала мне уборщица Лиза. — Я и то сама хотела предложить кому-нибудь, да думала, кто ж его возьмет, страшенного такого. Думала, пусть тогда хоть на Птичий рынок, да хоть за пятерку, а то и даром.
Роджер посмотрел на меня как-то весело, как на своего собрата. Один раз взглянув, я старался больше не видеть гроба и Лены в нем. Клетка с попугаем была чистая, будто новая. Видимо, Лена мыла ее каждый день, даже перед тем, как устроить представление на крыше.
В день похорон вдруг объявился какой-то троюродный брат Лены, заказал музыку, и когда я сидел в школе на втором уроке, я слышал где-то далеко звуки похоронного марша, но подумал, что это только мерещится — мне и в голову не приходила мысль, что кто-нибудь закажет Лене музыку. Когда я вернулся из школы, бабка рассказала мне, что гроб несли сотрудники Лены из РСУ и татарин Айвар, работающий в нашем ЖЭКе слесарем-сантехником. Когда заиграла музыка, все заплакали. Поговаривали, будто у Лены был какой-то женатый с двумя детьми, был да сплыл, вот она и — того.
— Вот оно как в тихом омуте-то, — подвела итог моя бабка. — В тихом омуте черти водятся, недаром говорят.
В следующем году я окончил школу, а еще через год меня взяли в армию, на советско-норвежскую границу. В нашей роте был один парень из Джанкоя. Оказалось, что такой город действительно есть, но только не в Китае, а в Крыму. Самый обыкновенный город. Кто побывал в нем, говорили, что так себе городишко, а тот парень, из Джанкоя, завидовал мне, что я живу в столице нашей Родины, городе-герое Москве — так он говорил всегда, когда начинал вслух завидовать.
Я служил на самой северной границе СССР, и в двадцати пяти километрах от нас было море. По ночам мне снилось, как оно бьется о скалы, и я понимал, что это не просто море, а немолчно шумящая пучина, как сказал Гомер. Оно было совсем рядом, просто рукой подать, но мы так ни разу и не побывали на нем, все только собирались с друзьями по роте.
Ребята много говорили о женщинах, рассказывали массу маловероятной похабщины, от которой я чувствовал, как что-то у меня в горле горит и движется. Они хотели, чтобы и я побаловал их какой-нибудь расхожей любовью, приукрашенной натуралистическими описаниями. Я говорил, что у меня никого не было и нечего вспоминать.
— Хотя б сочинил, раз не было, — говорили мне.
— Не хочется, — отвечал я.