Мои первые восприятия экранного мира появились на свет вместе с первыми, неуверенными надписями на стенах домов: «FAНTOMAS». Фантомаса боялись все, и все хотели быть Фантомасом. Но это звание нельзя было получить в школе, как грамоту, нельзя было стырить, как яблоко из палисадника Тузихи, а главное, его нельзя было заслужить хорошим поведением — его можно было только завоевать. Чулок на голову, воротник поднят, движения прямоугольные. Стемнело, я бегу домой с пруда в предвкушении бабкиной трепки, карманы мои полны самодельных денег, выигранных у Ляли и Дранейчика в ножички, и около подъезда меня останавливает властный и тяжкий голое:
— Ни с места!
Я оборачиваюсь, он стоит в лунном луче, лысоголовая фигура, вычерченная луной, наставляет на меня дуло пистолета.
— Я — Фантомас.
Ноги подкашиваются, и я падаю в объятья Фантомаса, который уже лезет в мои карманы и вместе с самодельными деньгами, искусно выполненными рукой Ляли, достает моего личного чижа и раскладной ножик о двух лезвиях, найденный мной в прошлую субботу прямо на проезжей части Маршальской улицы. Очнувшись, я обнаруживаю себя сидящим возле подъезда и думаю, кто же из ребят был этим Фантомасом. И ужасно жаль ножик. Да и чижа я долго обтачивал, чтоб со всех сторон был одинаковым — такой чиж никогда не даст осечки.
На другой день Серега Лукичев вернул мне ножик.
— А деньги? — спросил я.
— Деньги розданы беднякам.
— А чиж?
— Чиж? Улетел, — не моргнув глазом сказал Серега.
Лукичевы жили в желтом кирпичном доме. Семья, состоящая из бабушки, тети Лиды Лукичевой и двух ребят, Сергея и Мишки, ютилась в коммуналке. Как-то раз Эпенсюль попросил меня сбегать за Мишкой, чтоб тот пришел играть в настольный теннис, и у меня навсегда осталось впечатление огромной коммунальной катакомбы, по которой сновали в бигудях какие-то женщины, которых я и знать-то не знал, толстопузый бухгалтер Беларёв, ничем не примечательный в мирском обличии, в коммунальном свете открылся мне с новой стороны — он разговаривал по телефону, стоя на виду у всех соседей босиком, в трико и в майке, причем трико зачем-то поддерживались подтяжками, и взволнованный разговором Беларёв звонко шлепал ими себя по жирдяйским грудям, крича в трубку женским голосом:
— Наденька, не будьте так мизантропичны ко мне!
Среди множества парны́х и жирных шумов выделялся треск пишущей машинки, вокруг которой, как оказалось, и селилась семья Лукичевых. Тетя Лида подрабатывала машинописью, и все укоряли ее за глаза, что зря, мол, отказалась от алиментов, все ж-ки Лукичев в такси работает, на двоих ребят рублей по восемьдесят начисляли бы в месяц, и не нужно было б себя гробить. Тетя Лида редко гуляла во дворе, и судя по этому, много печатала на машинке. Мишка, ее младший сын, обычно тащил на помойку ведро с мусором, из которого непременно выскакивали мятые листы использованной копирки, и зимой ветер охотно играл ими. Черные глянцевые листы шуршали по белому снегу, и сразу создавалось ощущение, что весь мир черно-белый. А когда в кинематографически плоскую атмосферу нашего двора врывались зеленые весенние звуки, это воспринималось так же революционно, как, наверное, было воспринято появление в кино звука и цвета. Летом и осенью черные копировальные шуршавчики вовсе были незаметны, особенно осенью, когда их заглушала палая листва. Они терпеливо ждали своего часа, который наступал вместе с появлением снежной экранной белизны.
В девять лет я впервые узнал, что я — дитя до шестнадцати. До этого моя мать Анфиса всегда умудрялась протаскивать нас с Юрой на всякие фильмы, побеждая контролершу двумя неоспоримыми доводами — тем, что нас не с кем оставить, а ей, матери-одиночке, хочется раз в жизни сходить на хороший фильм, и второе — да вы посмотрите на них, все равно ни тот, ни другой ничего не поймут. И действительно, я был смехотворно мал, а Юрин взгляд убедительно бессмыслен. Таким макаром мне удалось в небесно нежном возрасте посмотреть и «Брак по-итальянски», и «Развод по-итальянски», и «Мужчину и женщину», и уж вовсе по тем временам кощунственную «Королеву Шантэклера». Если меня спросить сейчас, смотрел ли я эти замечательные фильмы, я не смогу сказать, что не смотрел, ведь смотрел же, но убей меня бог, если я хоть что-то помню кроме того, что мама плакала и Юра, глядя на нее, тоже ныл.