После того, как у нас недолго погостил наш отец, Сергей Стручков, мать, раздосадованная тем, что его снова упрятали на длительный срок в тюрьму, окончательно спилась, и мы с тех пор не ходили втроем в ДК Лазо. Последний фильм, который мы смотрели вместе, был «Фантомас разбушевался», после которого я тоже стал корябать на стенах волшебное слово «FANTOMAS» или «FAИTOMAS» и украл у матери один чулок. Это был год фантомасьего пика, и чулкоголовые лысины уже никого не удивляли при лунном свете, а вскоре доморощенных фантомасов даже стали бить, до того они всем надоели. На смену Фантомасу пришли неуловимые мстители.
Все ребята знали этот фильм наизусть, смотрели по двадцать раз, кто больше, и играли только в неуловимых. Яшкой Цыганом был общепризнанно Рашид, Данькой — светлоголовый Эпенсюль, очкарик Лукичев охотно становился очкариком Валеркой, на роль Ксюши несколько раз упрашивали девчоночного Женю Типунова, но он только оскорблялся, краснел и больше жался к девчонкам, с которыми играл и в классики, и в прыгалку, и чуть ли не в дочки-матери. Ксюшу приходилось играть Славке Зыкову, но у него плохо получалось, и Ксюша была нашим позором. Зато Дранейчик изумительно изображал Крамарова, и глаза у него, точь-в-точь как у Крамарова, могли вращаться во все стороны. Негодяя Сидора здорово играл Васнецов, а непревзойденным атаманом Бурнашом был Ляля. Особенно все покатывались со смеху, когда он говорил мне, исполняющему все-все остальные роли:
— Свободная женщина! — целовал меня в лоб и договаривал: — Гражданка!
Мы прогоняли назубок весь фильм от начала до конца, наслаждаясь своим героизмом и смакуя каждый жест, каждую фразу, и боже мой, как мы любили в Рашиде Яшку Цыгана, Даньку в Эпенсюле, Валерку в Лукичеве, как мы смеялись над Крамаровым в роли нашего Дранейчика! Доминошный стол был нашей тачанкой, крыши гаражей — крышами вагонов поезда, с которого был сражен меткой пулей омерзительный Сидор. Я вставал покойником из гроба, роль которого исполняла детская песочница, и Дранейчик вопил голосом Крамарова:
— Батя! Батя, глянь! — Так испуганно, будто и впрямь видел мертвеца. И когда он изумительно говорил потом в эпизоде в пивной:
— А глянул в сторону — гроб с покойничком летает над крестами, а вдоль дороги мертвые с косами стоят. И — тишина. И — тишина, — он говорил это так мастерски, что я чувствовал гордость, чувствовал, что я был здоровским покойником. Мы увлекались настолько, что когда фильм подходил к, концу, самым естественным было начать все сначала, с первой фразы негодяя Сидора:
— Ты, может, сказать чего хочешь иль попросить об чем?
И кто-нибудь из ребят говорил:
— Зэконско получилось, аля всё по новой!
И я смачно, хоть и без слюны, плевал в лицо Сидора, исполняя роль отца Даньки, которого Сидор тут же и приканчивает из маузера. Всех покойников, кроме Сидора, играл я. Я падал так красиво, как могут красиво падать только настоящие киношные трупы. Я терпеливо исполнял все удачные и неудачные роли «Неуловимых мстителей», но уж никому и не отдал бы последнюю свою роль — роль Буденного, когда тот принимает под свое крылышко озорного Рашида, светловолосого Сашку Эпенсюля, очкастого саркастичного Лукичева и совсем нексюшного Славку. Ради этой роли я так старательно падал на песок.
Как только все ребята возвращались из школы, время уже не принадлежало само себе и скатывалось из благополучного 1969-го в огненный 1919-й, на пятьдесят лет вспять. Мы настолько увлекались, что оторвать от «Неуловимых мстителей» нас могло бы лишь явление во дворе самого господа бога или настоящих неуловимых. Да разве что еще появление на своем великолепном гоночном велике Игоря Панкова, который тогда еще не успел стать Игорем Пятно. Мы становились фильмом, а разве можно позвать с экрана какого-нибудь героя фильма, попросить его, чтоб он срочно шел есть, а не то получит ремня?
— Сашуля, иди ужинать!
— Ма, через полчасика. Мы в неуловимых играем.
— Славик! Сколько раз тебя еще звать, паршивец?!
— Да катись ты, дура, надоела! Ща иду!
— Миша! Миша! Иди домой, сынок!
— Мам, мы только начали!
— Миша! Иди домой, сынок, бабушка умерла.
И настолько трудно было снизойти от экранных переживаний до домашних, что даже такое доходило не сразу, и я помню, как Лукичев сказал нам тогда, убегая: