И в звуках поцелуев, которые имитировал Ляля, каждый слышал такое откровение, что сердце рвалось поскорее отсчитать удары медленно текущего детства. А что в том такого-то — разделись, легли, возились, целовались — никто ведь не знал.
Мы нашли лазейку в мир запретного. Около черного хода ДК Лазо вела на крышу пожарная лестница, а на крыше ДК Лазо отходили некоторые листы жести, и можно было пробраться на чердак, а на чердаке ДК Лазо была большая дыра для вентиляции, куда вмонтирована и люстра. В той дыре хватало места для четверых, мы садились прямо на верхние этажи люстры, и снизу нас невозможно было увидеть во время сеанса. А нашел эту лазейку Мишка Лукичев. Как-то раз он, будто ненароком, признался, что смотрел все фильмы до шестнадцати. Мы ахнули.
— Очень просто, — сказал Лукичев и поделился со всеми секретом ДК Лазо. Он проводил нас вечером и показал на крыше, где отстают листы, а в дыре показал, как удобнее сидеть, чтобы в случае, если люстра оторвется, успеть ухватиться руками за балку.
— А если люстра оторвется, ведь тогда ж кого-нибудь внизу убьет, — сказал Дранейчик.
— Да ни фига она не оторвется, зырь, видишь, как крепко прифигачена, — успокоил всех Ляля.
Первый фильм запретного был «Фараон».
— Ничтяк, — сказал Ляля, — только не пойму, зачем дети до шестнадцати то? Из-за того, что жрица голая танцует? Так я свою мать и похлеще видел. А вообще-то, ты молодец, Лукич.
— Ерунда, все это, — сказал Лукичев. — Я все фильмы до шестнадцати смотрел, ни фига в них нет. Книги надо читать, вот что я вам скажу. В книгах все есть так, как хочется.
— Ха! Сказанул! — возмутился Ляля. — Если б что было б в книгах, то и книги были бы такие особенные, до шестнадцати, как и кина.
— Да я же не только про это, — сказал Лукичев, — а вообще.
— А, — махнул рукой Ляля, — вообще, это неинтересно.
Странный он был, Лукичев, во многом не такой, как все.
Правда, мы все были со странностями, но всё же.
Потом мы смотрели дурацкую запрещенную «Анжелику и король» и «Анжелику маркизу Ангелов», и всякую другую дошестнадцатилетнюю ерунду. Мы разбаловались и все фильмы смотрели только с люстры, поэтому когда моя мать Анфиса завела любовь с Иваном Расплетаевым и они время от времени звали меня в кино, я с отвращением отказывался.
— Лешка, пойдешь с нами в ДК Лазо на «Бриллиантовую руку»?
— Неохота, я ее уже семнадцать раз видел.
— Когда же ты успел?
— А! — махал я рукой, и им приходилось довольствоваться Юрой.
Зимой лазить на крышу ДК Лазо стало опасно — кровля покрылась слоем льда, и всякий перелезающий с пожарной лестницы на край кровли рисковал соскользнуть и упасть вниз с высоты добрых четырнадцати-шестнадцати метров. Каждый раз совершая это рискованное перелезание, я видел, как соскальзывают мои руки, как я пытаюсь ухватиться ими за злорадно смеющийся морозный воздух и лечу вниз головой на ледяную смертельную твердость асфальта. Однажды я понял, что наступил предел, что я не в силах снова пережить этот ужас, а кроме того, я сознался себе, что цель, ради которой мы подвергаемся такому риску, слишком незначительна по сравнению с деревянным гробом, с провалами глаз и щек, с собравшимися взглянуть на тебя в последний раз соседями. И я полез вниз по пожарной лестнице.
— Что-то живот заболел.
Когда ребята скрылись на крыше, я пошел к пруду. Зайдя на его середину, я отчистил от снега маленькое оконце льда, близко-близко поднес ко льду лицо и, различив в ледяных отблесках свое зыбкое отражение, подумал: господи, боже мой, жизнь!
Летом я еще временами залезал на люстру, чтобы посмотреть каких-нибудь «Даков» или эпопею «Освобождение». Место на люстре никогда не пустовало. Всегда, бывало, залезешь, а там уже кто-нибудь сидит:
— Привет, чувачок, лезь по-бырому, самое интересное место пропустил, как парня на колья напороли.
Только Лукичев уже никогда не бывал там. Однажды я увидел, что он сидит на скамейке в сквере, около нашего пруда, и читает. Я подошел и подсел к нему. Он читал какую-то старую книгу с желтыми, будто из воска, страницами. Я попытался прочесть кусочек, но буквы были какие-то зубчатые, колючие, некоторые даже непонятные, и зачем-то на конце почти каждого слова — твердые знаки, как в фильмах про «до революции».
— Зэконско, — сказал я, — это чё-й-то у тебя? Старинная книга?
— Не очень, но старинная, — ответил он.
— А про что?
— Про восхитительную царицу Египта и влюбленного в нее раба.