— Какие гости! — возмутился Ляля.
— Ну какие-какие… Ко мне с работы должны…
— Да ну тебя, мать! — зло сказал Ляля и пошел вместе с нами.
— Долго не гуляй, — сказала Валя, на что Ляля ответил:
— Жди меня, и я вернусь.
Мы всю ночь болтались по городу, а к утру остались только я да Ляля. Город был пустой и теплый, мы шлялись прямо по проезжей части, один — маленький, бледный и рыжий, другой — высокий негр бразильского типа в возрасте одиннадцати лет. Около памятника Пушкину Ляля сказал, что Пушкин тоже был негр и что негры вообще лучшие люди, на что Пушкин только промолчал.
— Но Пушкин это все фигня по сравнению с Пеле, — сказал еще Ляля, а Пушкин и тут промолчал, только глядел хмуро исподлобья. На прощанье Ляля почему-то совсем рассердился на Пушкина и хотел даже отломать от постамента чугунное перо. Потом мы пошли домой, но у самого дома Ляля сказал:
— Пойдем уедем куда-нибудь на Крайний Север или в Ташкент.
— Нет, — сказал я, — меня бабка и так сейчас мокрым полотенцем отстегает.
— Ну и ладно, — сказал Ляля весело, — а я пойду еще где-нибудь пошляюсь или пойду в пруду утоплюсь.
Он не утопился, и мы еще долго, очень долго, целых два года лелеяли в своих мечтах будущего чемпиона, советского Пеле, нашего дворового бразильца. Мы рисовали, как его показывают по телевизору, мы толкались, перебивали друг друга, имитируя комментаторское словоизвержение — отличный удар, и Владимир Лялин, лучший бонбандир чемпионата, забивает третий гол в ворота сборной Англии!.. четвертый гол в ворота сборной Италии!.. шестой гол в ворота западногерманской сборной!! …Ведь этот будущий триумф был триумфом всего нашего дворового детства, и если в списках ведущих футболистов мира никогда не появится фамилия Лялин, то это еще не значит, что не было такого чемпиона мира, обладателя золотой бутсы, лучшего бомбардира всех времен и народов. Он был, просто не смог перейти через улицу Массовую и навсегда остался похоронен между мусорными баками и воротами котельной. Мы любили и верили в него, несмотря на то, что его никак не брали в юношескую сборную СССР.
— Кругом блат, — оправдывался он зловещими взрослыми словами, — взяли там вместо меня какого-то Пушкина, у которого папаша свой человек где надо.
Правда, у Ляли появились бутсы, и еще много всяких вещей стало появляться неизвестно откуда — зажигалки, заграничные майки с рисунками рок-певцов, жвачка, брелок и многое другое.
— Откуда это у него? — спросил я как-то у Веселого Павлика.
— Спортсмен, что ты хочешь, — ответил рассеянно Павлик.
А потом погиб наш мяч.
Это случилось в тот самый год, когда все будто с цепи сорвались — и люди, и природа, и механизмы. Машины гоняли как сумасшедшие, и сначала на Фабрично-Заводской улице попал под «Жигули» угрюмый пенсионер Смирнов, а потом на улице Готвальда угодил под грузовик наш мяч. Смирнов остался жив, даже в больнице его продержали только три дня, а вот мяч — всмятку. Зачем ему понадобилось выпрыгнуть из моих рук и побежать по проезжей части, до сих пор не понимаю. Может быть, ему хотелось посмотреть, есть ли еще какая-нибудь жизнь за пределами Лазовского района, каковы там другие мячи и знают ли там, какой он темно-кремовый, тугой и любимый. Мы, все трое — я, Дранейчик и Лукичев, рискуя жизнью, бросились его спасать, но было поздно. Он взорвался. Шофер на секунду затормозил, высунулся из кабины, все понял и поехал дальше. Когда мы принесли остатки мяча во двор, мне досталось от ребят. Ляля влепил мне подзатыльник, Рашид двинул кулаком в зубы, но не сильно, а я все равно заплакал, как маленький, потому что было жалко мяча и что это я пустил его под грузовик. Но зато я первый придумал, чтобы Ляля принес новый мяч из своей секции.
— Фигакс! — сказал Ляля. — Щас прям мне дадут новый мяч, разбежались. Ты будешь лопать, а я новые таскать, да?
Но мы все-таки уломали его, и вскоре он принес нам настоящий футбольный мяч — белый, с черными шестиугольниками. Этот мяч у нас отобрали какие-то большие ребята, кажется, с Бытовой улицы. Просто подошли и отобрали. И унесли с собой. Мы было рыпнулись, а у них ножи.
— Эх, мне бы сейчас смирновскую ту финочку! — сокрушался Рашид.
Через несколько дней у нашего всегдашнего вратаря, Сашки Кардашова, умерла мама, а осенью того года в подъезде серого дома установили код, посадили вахтершу, и мы уже не могли туда бегать, потому что вахтерша ругалась и не пускала. Голубой свет витражей, цокающий гул ступеней, звездчатые рисунки на скользком кафеле — все это сделалось отныне для нас запрещено.