Одно из пророчеств моей бабки все-таки не сбылось. Я вырос, и меня взяли в армию. Когда мы шли к военкомату, я, конечно, делал вид, что мне ужасно не хочется вычеркивать из своей жизни целых два года, но в душе радовался, что я такой же, как все. Перед самым прощанием моя бабка перекрестила меня на дорожку и заплакала, а тетя Тося сказала:
— И чего плакать-то? Не на войну ж.
Кроме них, меня до военкомата провожали Тузики, Славка Зыков и Рашид. Юра, как только рассвело, пошел подметать улицу, и оторвать его от этого занятия не смогли бы даже ядерная война и всеобщая эвакуация.
— Ба, — сказал я, — береги попугая.
Больше у меня ничего не оставалось в Москве, что бы она могла беречь. Разве что только себя да Юру.
— И себя береги, — добавил я, — и Юру.
— Иди уж, служи, — сказала мне бабка.
И я служил. В пограничных войсках, на заставе имени лейтенанта Головко — советско-норвежская граница. Служба в пограничных войсках отличается тем, что солдату всегда говорят: граница — это почти фронт, в каждую минуту может появиться враг. За два года ни одного врага мы не увидели. Говорят, что на соседней заставе задержали какого-то норвежца-нарушителя, да и то пьяного. Но одно могу сказать, скучно мне не было. Да мне, наверное, нигде не будет скучно, потому что во всем есть душа, даже в безмолвии и неподвижности. Я был доволен, что служу в погранвойсках. Особенно на второй год службы. Собаки, дозор, лес. И постоянное внушение себе, что там, за лесом, — противник. И никогда в жизни я еще не ощущал так собственное тело. Оно стало главным в моей жизни этих двух лет. Я старался довести механизм моего тела до безукоризненной четкости и слаженности. Иногда мне даже хотелось смазать машинным маслом все мышцы и суставы, чтоб нигде не появилось ржавчины.
Отпуска мне за два года так и не дали. Зато два раза нас возили на экскурсию в Ленинград. Первый раз я не попал, потому что сидел на губе, а второй раз съездил вместе со всеми. Но мне вовсе не так хотелось побывать в Ленинграде — тем более что из всех музеев общим голосованием был выбран музей истории религии и атеизма в Казанском соборе, а хотелось сходить в Эрмитаж и в Кунсткамеру, о которой мы все мечтали в детстве, потому что там, по уверениям Игоря Панкова, есть все — оружие, восковые фигуры, невиданные драгоценности, заспиртованные уроды и даже двухголовый великан. Кроме Казанского собора, мы посетили четыре пирожковых, от которых все остались без ума.
В мае я вернулся из армии. Уже вовсю цвела черно-белым запахом черемуха. Во дворе сидел в споем сереньком пиджаке старый Типун и дремал, опершись на черный красивый костыль. Роджер, бабка и Юра были целы и невредимы. В тот же день я снова увидел в небе голубиное облачко и понял, что мое путешествие по белому свету подошло к концу — я вернулся домой.
На другой год выселили всех из желтого кирпичного дома, который предназначали на слом. Юрий и Светлана Типуновы вместе с девчоночным Женей получили квартиру на Юго-Западе. Перед отъездом Светлана сказала старушкам:
— И хорошо, что уезжаем, а то Юрка мой совсем от рук отбился, только и знает, что домином стучать во дворе. Может, хоть там домина не будет.
Они уехали, и желтый кирпичный дом был уничтожен.
Потом стали выселять и наш дом. Незадолго до этого Типуновы поменяли фамилию. Оказалось, что дед Вася был Тяпунов, а потом произошла ошибка. Старый Типун долго думал, как поступить.
— Куда уж теперь менять, Вася? — говорила ему бабушка Катюша. — И все документы, и всю жизнь ты Типун, это ж сколько менять-то?
Но он все-таки решил по-своему.
— Нет, надо менять. Раз дед мой был Тяпунов, то и я должен фамилию его сберечь. Да и что за Типун такой? Который на языке волдырь вскакивает, что ли?
И он превратился в Тяпуна, заставив сына и внука сделать то же самое.
Вот и все. Старый Типун, то есть Тяпун, вскоре со своей Катюшей уехал. Голубей он увез. Хотел мне оставить, но куда я их дену, когда перееду.
Голубятня стоит теперь пустая. Сизари иногда садятся на ее крышу, заглядывают внутрь, потом смотрят в небо, но и там не видят своих белых собратьев и, должно быть, думают, что типуновские голуби улетели в далекий космос, протерев, наконец, своими крыльями голубой небосвод до дыры.