— Куртку Гене хорошую привез, ботинки хорошия, а чаво яще? Жане всяких кохточек с антикетками. Валет. Десятка. Взяла, — рассказывала Субботина бабушка.
После того, как пьяный дьявол перестал мешать карточным вечерам, они возобновились с прежним уютом и тихим старушечьим разговором. Но я уже давно не садился с ними и не засыпал под хлопанье разрисованных прямоугольников, я вырос, стал большим. Меня даже взяли в армию, и это был мой третий в жизни уход из дому, самый длительный, но закончившийся точно так же, как два предыдущих — я вернулся домой, под прямоугольник неба, ограниченный стенами четырех домов, четырех цветов — зеленовато-серого, серого, желтого и бурого.
Небо постоянно меняло свою окраску — то белое, то синее, то голубое, то сиреневое, а то вдруг смешивало все цвета своего небесного пластилина и становилось зеленовато-серым, нависшим. И устремлялось тогда вниз бурным потоком, сливая все воедино, счищая грязь и пыль, и мир, залитый обильной любовью неба, становился прекрасным и добрым, в нем можно было вздохнуть полной грудью и сказать: боже мой, как хорошо!
В тот день, когда я вернулся из армии, Субботины вновь затопили Расплетаевых. Те в момент потопа как раз ругались между собой — Иван Расплетаев, вернувшись домой с работы, застал своего холостого брата Николая одевающимся в комнате Нюшки. Нюшка тут же побежала во двор и оправдывалась перед всеми, что Николай ей чирей показывал, а Иван дурное подумал.
— Сам-то с Фиской цельный год крутился, а теперь на меня, что я изменщица, — возмущалась Нюшка. — Идите, встряньте между ними, а не то убьет брат брата.
— Вспомнила про Фиску, когда Фиска уже восьмой год в могиле лежит, — сказала моя бабка. — Чирьи врачу показывать надо, а не братовой женке.
Некоторые мужчины все-таки побежали на четвертый этаж, чтобы помешать братоубийству. Когда они вломились в квартиру Расплетаевых, то увидели, что оба брата бегают с ведрами и тазами, ликвидируя потоки влаги, льющейся с потолка коридора и ванной. При этом все обратили внимание, что у Николая разбита губа, а у Ивана из носа течет кровь. Нюшка побежала на пятый этаж колотить всеми своими руками и ногами в дверь сорок девятой квартиры — гнев Расплетаевых переплеснулся на одноногого деда Субботина, инвалида Великой Отечественной войны. Она кричала на него, как только кричат грудные младенцы, если у них внезапно начинаются рези в животе, а одноногий, выслушав Нюшкины крики, сказал ей тихо и покорно:
— Потерпи, Нюра, вот я помру скоро, и некому будет вас затоплять.
— Потерпи! — возмущалась потом Нюшка. — Да он еще всех нас переживет. Ишь пригрозил! Что помрет. Меньше народу — больше кислороду.
— Не мели ерундовину-то, дуреха, — сказала моя бабка, а Фрося Щербанова еще острее срезала:
— То-то ты своему Ивану потомства не принесла. Должно, чтоб побольше кислороду вам было.
Незадолго до нового, 1982 года Субботина бабушка сказала за картами:
— Ох-хо-хо, скоро расстаемся мы с вами, подруженьки мои дорогия! Сдавай, Аннушка.
— Чего это мы расстаемся-то? — испуганно спросили моя бабка и баба Лена Иванова.
— Скажу вам по сякрету, — ответила Субботина бабушка, — вскорости мы переязжаем. Чаво там козарь? Крестя? Новую квартиру нам дают на Ленинском проспехте. Трехкомнатну.
— Ну что ж, хорошо, — уныло одобрили переезд старушки.
— А как одноногий-то твой? — спросила моя бабка. — Небось… бито!.. не хочет переезжать?
— Ня хочет, сямерка, — ответила со вздохом Субботина бабушка. — Ажник захворал, как узнал. Горя мяне с ним. Туз. Цельнай день в анвалидке своей ковырятца, а потом ляжит и ня вздышится. Это чаво это? Крястовай король? Козырнай? Бяру.
— А мне под рождество сон чудной привиделся, — сказала моя бабка. — Вижу во сне, будто идет мне навстречу Веселый Павлик покойничек, только я знаю, что это, значит, не Павлик, а на самом деле Исус Христос. Гляди-ка, обратно крести козыри. А я ему говорю: «Господи, Иисусе, что же с нами вскорости будет, и скоро ли конец света?» А Павлик мне и отвечает: …Девятка. Бито. …«Конца света не видно пока что, а будет в скором времени, хотите верьте — хотите нет, новый Содом и Гоморра».