На колокольне снова задребезжал запыхавшийся колокол:
«Бум! Бум! Бум! Бум...»
Таков уж обычай у людей, чтобы хоть какой нибудь колокол звонил, когда они предают кого нибудь земле.
Четверо носильщиков в изорванных и грязных пальто направились бегом с гробом Ганнеса к могиле, за ними тем же быстрым шагом самый младший помощник пастора.
Две-три старухи очень хотели было следовать за гробом в качестве публики.
— Эй!.. Не спешите... Подождите минутку!.. Мы проводить хотим...
Но им пришлось отказаться от этого: сведенные судорогой, опухшие ноги их не могли угнаться за носильщиками.
Только два приятеля Ганнеса по богадельне — зобастый Зепп и кривоногий нищий — Бартель — храбро ковыляли за гробом. Им удавалось поспевать, несмотря на старость, зоб и кривые ноги, потому что они перед тем выпили.
Смешные только они были. Зеппа все время мучила икота, а нищий — Бартель никак не мог удержаться от смеха; так всю дорогу и смеялся, не переставая. Да что же, Господи... Ведь старики — как дети.
Наконец, наконец добрались до кладбища и, пробираясь между множеством могильных плит и крестов, очутились в нижнем его углу.
Мигом опустили гроб на землю. Некогда копаться, — дома другие дела ждут!
— Снимай покров... живо! Поворачивайся, что-ли! Веревку давай... Ну. живей, живей! Ну, опускай... надо же и кончить когда нибудь!
Священнослужитель читает над открытой могилой молитву:
«Отче наш... и на небесах... хлеб наш насущный... во искушение... лукавого. Аминь».
Что за диво? Кто же там плачет по Ганнесу из богадельни? Совершенно отчетливо доносится звук подавленного рыдания.
Нет, оно только похоже на рыдание. Дело в том, что Зепп все чаще и чаще икает, а нищий — Бартель никак не совладает со смехом, который в нем вызывает зобастый спутник. Он старается не смотреть на него, уши себе затыкает, плотно сжимает губы... Да кому же не случалось испытать, как смех иной раз нападает не во время и некстати. Ну вот, — Бартель смеется через нос, с закрытым ртом, и это звучит совершенно как подавленное рыдание. А икота Зеппа и совсем похожа на всхлипывание.
Теперь скорее прочь доски, под которыми свалена в кучи земля из могилы. Живо, живо!. С гулким стуком сыплются на гроб комья земли и камни.
Трах-тах-тах...
Наконец, могила засыпана и уравнена с землей. Кончено! Покойной ночи!
Холмик хорошо было бы насыпать, да земли больше не хватило для Ганнеса из богадельни.
Ни свечечки, ни веночка никто не принес ему на могилу; ни одним вздохом не напутствовали на прощанье.
Но мать-земля — старая, бурая, морщинистая матерь всего сущего — празднует там свидание с вернувшимся в лоно ее Ганнесом. Крепко-крепко, пламенно сжала она его в объятьях и ревниво следит за тем, чтобы бедняк не был обижен хоть там, внизу. Каждую ночь осматривает она украдкой первые ряды могил среди богатых мраморных плит и надменных мавзолеев и подозрительно обнюхивает своим большим крючковатым носом тела знатных и богатых, проверяя, не пахнет ли кто-нибудь из них лучше, чем ее угловой Ганнес; и если ей покажется, что какой-нибудь самый большой барин слишком хорошо сохранился она тотчас же прибавляет ему горсть червей и убеждает его:
«Не стесняйтесь, сударь... Разлагайтесь смело! Это теперь единственное ваше... высшее предназначение».